В своем увлечении Наполеоном французский историк забывает, что в конечном счете оказался прав Александр, который инстинктивно не верил в прочность Наполеонова могущества. Для этого, впрочем, и не требовалось исключительной проницательности. Сама мать Бонапартов, когда на ее сыновей и родственников стали в таком изобилии сыпаться короны и престолы, со вздохом озабоченной хозяйки говорила:

— Ох, как бы мне на старости лет не пришлось прокармливать всех этих королей…

Первые намеки на сватовство начались еще в Эрфурте: Для скрепления все слабевшего союза двух обманывавших друг друга владык была создана еще более торжественная обстановка, чем в Тильзите.

Все, что было знатного, пышного и знаменитого во Франции и покоренной ею Европе, принимало участие в этой торжественной демонстрации дружбы, фальшивой с начала и в корне подточенной к тому времени взаимными обманами. При посещении Веймара на балу свидетелями этой дружбы императоров были даже величайшие представители немецкого литературного гения — Гёте и Виланд.

На поле Йена-Ауэрштедского сражения 1806 года, при участии немецких владетельных особ, торжественно чествовали виновника разгрома Германии. Наполеон и Александр непрерывно обменивались любезностями, подарками, интимными беседами в поздние ночные часы.

На представлении «Эдипа» Вольтера, который разыгрывался лучшими силами французского театра, вызванными из Парижа, с Тальма во главе, партер был наполнен королями и владетельными особами.

Когда дошло до стиха:

«Дружба великого человека — благодеяние богов» —

Александр встал, взял руку сидящего с ним рядом Наполеона и крепко пожал.

Этот жест лишний раз свидетельствует, как хорошо внук Екатерины унаследовал ее актерский талант.

Эта дружба и этот союз тянулись еще целых три года. На словах Александр дарил Наполеону целые чужие государства, Наполеон дарил Александру тоже чужие области и провинции, но подарки эти, в конце концов, свелись лишь к тому, что каждый из них сам по себе успел захватить, и, когда Александр нетерпеливо ждал обещанных ему частей Турции, а главное, Константинополя с проливами или полного отречения Наполеона от восстановления Польши, он получил из Парижа великолепное художественное оружие и драгоценный севрский фарфор, а когда Наполеон ждал существенной помощи против Австрии и Англии, он получил из Петербурга драгоценные мраморы и малахиты.

Наряду с этим Александр, толкаемый экономическими интересами русского землевладения и русской промышленности, вынужден был несколько облегчить товарообмен с Англией и защитительными пошлинами несколько стеснить французский ввоз.

И уже в 1811 году стало ясно, что взаимный обман дальше длиться не может, и друзья-союзники стали довольно откровенно готовиться к войне.

Надо признать, что Наполеон войны этой не желал. Ему достаточно было одних неудач в Испании, где борьба против французского вторжения приняла народный характер и своими успехами заметно подорвала военный престиж «непобедимого» полководца.

ГЛАВА 8

1812 год

Величавая легенда 12-го года претерпела участь всех исторических легенд при свете «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».

Когда экономическая борьба с мировым преобладанием английского капитала, английской торговли и промышленности ни к чему не привела, вожделения европейской континентальной буржуазии, вождем которой стал Бонапарт, устремились на Россию.

Огромная страна с примитивными хозяйственными формами, с феодальными формами землевладения и крепостным земледельческим народом представляла и рынок почти безграничной емкости, и неисчерпаемые запасы сырья.

И поднялось новое переселение народов, нашествие «двунадесяти язык».

Таков был ближайший результат всей дипломатической игры Александра и всей крови, пролитой русским народом, втянутым в военные авантюры на всех полях Европы, вплоть до альпийских снегов, в защиту всяких престолов и чужих отечеств.

Что же случилось, когда вражеские полчища нахлынули на русское отечество?

Вся наша знать, начиная с немецкой династии, воспитывалась на французском языке. И цари, и придворные, и вельможи со времени Екатерины даже между собой предпочитали говорить, худо ли, хорошо ли, по-французски. Правда, союз Александра с Наполеоном, Тильзит и Эрфурт вызывали у части высшего общества сильную оппозицию, во многих домах старой знати избегали общения с членами французского посольства, и высшим центром этой оппозиции был блестящий двор императрицы-матери Марии Федоровны, но даже и там брюзжали и выражали недовольство на французском диалекте.

По доносам, которым сам Александр нисколько не верил, был отстранен и сослан в Пермь Сперанский, «правая рука» Александра, по собственному выражению царя, и единственная серьезная рабочая сила высшей бюрократии. Сослан был за «франкофильство».

Даже офранцуженная знать не оправдывала того злостного и язвительного обвинения, которое впоследствии Достоевский бросил русской интеллигенции в «Братьях Карамазовых» в сцене, где Смердяков рисуется перед молоденькой мещаночкой:

«— Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна, — говорит Смердяков.

— Когда б вы были военным юнкерочком или гусариком молоденьким, вы бы не так говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы защищать.

— Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с.

— А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?

— Да и не надо вовсе-с. В 12-м году было на Россию нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с».

Слова эти, которые Достоевский с такой нарочитой злобой вложил в уста самого презренного из персонажей романа, — очевидная клевета.

Не только в 1812 году, но и никогда позже такого настроения у русских людей не было.

Мы знаем, что и в наши дни убежденные интернационалисты сумели создать на развалинах царизма новую армию, которая при самых невероятных условиях с нечеловеческим напряжением отстояла Россию от новых нашествий. Мы знаем, что и язык, которым русские представители интернационала защищают и отстаивают интересы и достоинство России на всех конференциях и в международных сношениях, — не язык Смердякова, а такой язык, которым слишком редко умели, хотели и смели говорить казенные дипломаты царской России.

И «патриоты» в кавычках «стоят в недоуменьи, не зная, в какую сторону им повернуться».

Что же было тогда?

В те времена, во времена Екатерины, Павла, Александра и позже, русские мужики, обыкновенно голодные, плохо одетые и плохо обутые, дрались везде, куда водили их господа, одетые в генеральские мундиры. Дрались крепко, упорно, лезли на альпийские снега и терпели от воровства, бестолковости и бездарности своих командиров больше, чем от неприятелей. Дрались, мерзли, голодали и отдавали жизнь и здоровье, не понимая, зачем и для чего. Господа приказывали, а мужики привыкли слушаться и исполнять всякую работу и всякое приказание.

Но в 1812 дело было и просто, и понятно.

На русскую землю, на