Мор смотрит на меня.

– Ты забыла, что совсем недавно сделала со мной? – он рывком дергает за веревку. – Вставай.

Я не встаю. Не могу, у меня нет сил на то, чтобы встать.

Всадник не тратит времени на то, чтобы посмотреть, подчиняюсь ли я его приказу. Он вскакивает в седло и цокает языком.

Конь трогает с места, у меня есть всего секунда, чтобы собраться и вскочить на ноги, пока он не поволок меня за собой.

И вот мы снова в пути.

Не знаю, как долго мы идем сквозь темную холодную ночь, но мне все это кажется бесконечным. Руки онемели, ноги не гнутся от холода, а в спине пульсирует такая боль, что раны, скорее всего, серьезные.

Но Мор, несмотря ни на что, тянет меня за собой.

Поначалу его конь идет не спеша, хотя я не думаю, что это ради сочувствия ко мне. Скорее, мне кажется, всадник решил растянуть мою агонию. Постепенно скакун набирает скорость, пока рысь не переходит в галоп, и он скачет во весь опор.

Некоторое время я держусь. Так-то вот. Несмотря ни на что, я каким-то образом умудряюсь не упасть.

Но разве хоть кто-то, кроме этого подлого бессмертного урода, может бодрствовать вечно?! Недосып, недоедание, холод, раны и усталость – все это валит меня с ног.

Я оступаюсь, падаю как подкошенная на заснеженную дорогу и больше не поднимаюсь. От мощного рывка рука выскакивает из плечевого сустава.

Вот теперь я ору. Теперь я проиграла.

Все тело горит как в огне, от такой боли люди, наверное, сходят с ума.

Я и не знала, что бывает настолько больно. Боже… Боже… Боже, прекрати это, умоляю, прекрати это. Прости меня за то, что я стреляла в Твоего Всадника, только, пожалуйста, пусть он остановится.

Но он не останавливается. Если у Бога и есть милосердие, Он не тратит его на меня.

Меня тащат по снегу, холод обжигает.

Одежда немного защищает, но ненадолго. Очень скоро я голой спиной чувствую дорожный лед, и не знаю, как долго протянется моя агония.

Знаю только одно: хуже мне никогда еще не было.

Я кричу, пока в надсаженном горле не пропадает голос. Руки вот-вот оторвутся от тела. По-другому это закончиться не может. И мне так больно, что лучше бы они уже поскорее оторвались, чтобы я могла спокойно истечь кровью и наконец подохнуть.

Этого не происходит.

Только боль, боль и боль, только сплошная проклятая боль. Я горю, как в огне, хотя огня нет. Я пылаю и умоляю: пожалуйста, остановись, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Я прихожу в себя от сильной пульсирующей боли в плече. Кричу, пока чужие руки освобождают меня от пут, и боль становится чуть слабее.

Мир вокруг расплывается цветными пятнами, мышцы тянет самым мучительным образом. Почему все так болит?

Постепенно пятна начинают обретать очертания, пока не совсем четкие, но я хотя бы понимаю, что вижу лицо. Надо мной склонился ангел, его лицо пока еще расплывается.

Я в раю?

Но, если я в раю, почему я чувствую боль?

Приподнявшись, я нежно глажу ангела по лицу дрожащей рукой. Рука распухла, пальцы посинели, из запястья сочится кровь. Он морщится и отстраняется.

– Я умерла? – спрашиваю я (или мне так кажется), но ангел молчит.

– Останься, не бросай меня, – шепчу я и пытаюсь найти его руку. А найдя, сжимаю ее. – Умоляю.

Нельзя произносить это слово.

Почему мне нельзя было произносить это слово?

Что-то насчет мольбы, но я не могу вспомнить…

Все уносится куда-то, дальше и дальше от меня.

Я сжимаю его руку.

– Останься со мной, – повторяю я.

Но и ангел, и весь остальной мир исчезают.

Открываю глаза и вижу облезлый потолок. На миг мне кажется, что в жизни все нормально, рассудок начисто стер все воспоминания.

Кто-то пожимает мне руку, и я поворачиваю голову, озадаченная. И вижу его.

Не могу сдержать крик.

Нет ничего – ничего – более чудовищного, чем прекрасное лицо Мора, чем обрамляющие это лицо золотые волны волос.

Только когда он выпускает мою руку, как будто обжегся, только тогда я осознаю, что ублюдок держал меня за руку. Еще секунда уходит на то, чтобы я вспомнила, почему это наполняет меня слепой яростью.

Я пытаюсь бежать от всадника. Стрелы в спину. Меня привязывают и заставляют бежать за конем. Падение. Меня волокут. Боль. Смерть.

От этих воспоминаний я ахаю, ловлю ртом воздух, и осознаю весь кошмар ситуации.

– Я… жива.

Это кажется невозможным, учитывая, через что пришлось пройти. Казалось, меня рвут на кусочки.

– Страдание – для живых, – отвечает Мор. Я осматриваю комнату. Это чья-то гостевая спальня – не иначе, Мор занял очередной дом.

Я бессильно роняю руки на ветхую простынку. Он притащил меня в эту комнату и уложил на кровать, и, судя по всему, с тех пор я так здесь и лежу.

Не могу сказать, ужасает меня это или, наоборот, притупляет страх.

Он не дал мне умереть. Он хочет, чтобы я выздоровела…

Только, чтобы снова заставить страдать.

Я сажусь в кровати, прикусив губу, чтобы не вскрикнуть от резкой боли в спине.

– Почему я здесь? – спрашиваю я.

– Я не позволю тебе умереть.

И вновь я не могу понять, что стоит за моим спасением – милосердие или проклятие.

Конечно, это проклятие, дура лопоухая. Он же не для того тебя спас, чтобы за тобой приударить.

– Ты стрелял в меня, потом связал и тащил по снегу, – даже от звука этих слов меня бросает в дрожь.

Синие глаза невозмутимы.

– Да, я это сделал.

Я шевелю плечом – как же ноет сустав!

– У меня была вывихнута рука, – говорю я, вспомнив эту муку.

Мор смотрит на меня долгим, изучающим взглядом (при этом вид у него, скотины, совершенно ангельский), затем кивает.

Я оглядываю себя. Моей рубашки нет, вместо нее чужая – с какой-то толстой тетеньки, носившей старомодные тряпки, судя по жизнерадостному цветочному рисунку.

Кто-то видел меня раздетой. Я кошусь на Мора, который бесстрастно смотрит перед собой.

Возможно, это был он – значит, видел и мою грудь, и все остальное.

Фу. За что мне это?

Я шевелю рукой, чувствую, как что-то давит. Подтянув рукав, вижу, что запястья забинтованы мягкой белой тканью. Я трогаю повязку.