Нет худа без добра, я в это верю.

Я присаживаюсь перед больным на корточки, беру его за руку. Надо же, какая горячая.

Он пытается что-то прохрипеть и покачать головой.

– Не нааа… тро…ать… болллен… – шепчет он.

Я пожимаю ему руку.

– Все нормально, – мягко говорю я. – Я здесь, чтобы помочь.

Он закрывает глаза.

– Всеее… уме… – хрипит он с искаженным болью лицом. – Я посссслед…

У меня падает сердце. Запах разложения, возможно, исходит не от этого парня. Он может идти от других людей… ставших телами.

А я за все время, пока лежала и приходила в себя, даже не заметила присутствия других людей в доме.

Большую часть времени ты валялась без сознания или спала, – напоминаю я себе.

…К тому же, может, я и замечала. Может, мой бред совсем не был бредом, а звуками, которые просачивались в мою комнату, и я слышала их сквозь сон.

Я снова смотрю на лежащего передо мной человека. Ему, похоже, пришлось быть свидетелем болезни и смерти всех, кто жил в доме, и вот теперь он и сам умирает. Где-то в глубине души он понимал, что остается последним, а значит, некому будет о нем позаботиться.

Тыльной стороной ладони я щупаю ему лоб, потом шею. Он весь горит. Сейчас, забыв на время о нарывах и ранах, уродующих его тело, я замечаю, что у него запеклись и потрескались губы.

Я решительно встаю и иду в кухню. Схватив полотенце, я подставляю его под кран. Поискав по шкафам, нахожу пустой стакан, а потом случайно наткнувшись, прихватываю заодно и бутылку «Ред Лейбл»[2].

Налив в стакан воды, я возвращаюсь со всем этим в гостиную, пытаясь (безуспешно) не думать о том, что у меня в этом доме есть кровать, а у него нет. Что сделал Мор? Может, он уложил меня как раз на кровать этого парня?

Расставив все на журнальном столике, я беру мокрое полотенце и начинаю бережно обтирать больному лицо и шею. Потом спускаюсь ниже, стараясь по возможности не касаться нарывов и язв, чтобы не причинять ему лишней боли.

Беру со столика стакан с водой и бутылку виски. Держа перед ним то и другое, спрашиваю: «Что лучше?»

Ни секунды не потратив на размышления, мужчина глазами показывает на виски.

– И правильно.

Воду я выливаю прямо на ковер – ну и что, что лужа, какая к чертям разница, если в доме полно чумных трупов – и до половины наполняю стакан алкоголем.

Подведя руку ему под спину, я, не обращая внимания на собственные проснувшиеся боли, немного приподнимаю его, чтобы было удобнее глотать. Другой рукой подношу к его губам стакан виски.

Он опустошает его в пять глотков.

– Еще, – хрипит он, и на этот раз голос слышен лучше.

Снова наполняю стакан до половины, и он снова выпивает. А потом еще раз.

Я с такой дозы алкоголя загремела бы в больницу с отравлением, но мне кажется, что в этом есть смысл. Эту заразу не победить. Уровень смертности стопроцентный. Сейчас речь идет о том, чтобы хоть немного облегчить страдания.

Видя, что он осушил третий стакан, я снова тянусь за бутылкой, но он приподнимает руку, еле заметно. Хватит.

– Спасибо, – сипит он.

Я киваю, сглотнув ком в горле. Взяв его за горящую жаром руку, я держу ее в своей.

– Хотите, я останусь? – спрашиваю я. Я не договариваю: и пробуду здесь ваши последние часы. Хоть я не раз сталкивалась со смертью, все равно язык не поворачивается назвать ее по имени.

Мужчина закрывает глаза, сейчас он немного расслаблен, заметно, что виски начинает действовать. Потом пожимает мне руку, и я расцениваю это, как да.

Гладя его по руке большим пальцем, я тихо начинаю читать Эдгара По.

– Здесь Смерть себе воздвигла трон, здесь город, призрачный, как сон…[3]

Слова из «Города на море» сами вырываются у меня, строки, которые я прочла и выучила давным-давно. Закончив это стихотворение, я иду дальше и читаю лорда Байрона «Ты умерла и юной, и прекрасной», а потом несколько строф из «Макбета», и еще всякие стихи и прозу, которые в свое время откапывала понемногу. Мир давным-давно забыл и думать обо всех этих поэтах, но сейчас их бессмертные строки уместны больше, чем когда бы то ни было.

Мужчина, лежащий рядом, больше не открывает глаз, но время от времени чуть покачивает головой, давая мне знать, что слушает.

В какой-то момент он перестает шевелиться. Хриплое дыхание замедляется, как будто он засыпает. Присев на корточки, я беру его за руку и жду, пока его грудь не перестает подниматься. Даже после этого я держу его руку, не отпуская, пока кожа не начинает остывать.

Я так и не узнала его имени. Я держала его за руку и немного облегчила ему уход, а вид изувеченного болезнью тела будет преследовать меня до конца дней, но не узнала имени.

Чувствую, эта мысль будет долго меня мучить.

Неожиданно для себя я хватаю бутылку «Ред Лейбл» и отхлебываю прямо из горлышка. Бутылку сую под мышку. Я уже чувствую, что она мне снова понадобится, причем скоро. Не сомневаюсь, что меня ждут новые истязания.

В конце концов, мои страдания только начались.

Мы уезжаем меньше, чем через час после смерти безымянного человека. Мор ведет меня, придерживая за плечо, его золотой лук и колчан со стрелами все время в поле моего зрения.

Напоминание о том, что он может со мной сделать.

Конь ждет нас. Поводья отвязаны, но он не уходит, словно для него нет большего удовольствия, чем дожидаться хозяина.

Мор берется за веревку, торчащую из седельного мешка. Распутав ее, он обматывает мои забинтованные руки.

При виде веревки на запястьях боль и страх мгновенно возвращаются.

Снова бежать. Могла бы догадаться.

Однако вместо того, чтобы примотать второй конец к седлу, Мор продевает его в петлю на своем ремне.

Мои брови ползут вверх. Такого я не ожидала.

Не глядя мне в глаза, Мор поворачивается ко мне и хватает под мышки. Хотя в последние два дня он носил меня в туалет и обратно, я все равно вздрагиваю от прикосновения. Не успеваю ничего сообразить, а он сажает меня на коня. Еще секунда – и он сидит позади меня.

Мор устраивается в скрипящем седле. Я со свистом втягиваю воздух от боли, прижатая к его доспехам. Левой рукой с широко расставленными пальцами он придерживает меня за талию. Правая рука сжимает поводья.