улыбнулся подполковник и на Очеретяного кивает: — Командир роты иначе докладывал… Посоветовались мы и решили, что лучше тебя никто с этим заданием не справится.

Стою я, слушаю, ничего пока не понимаю. Никогда прежде таких предисловий не слыхал от начальства. По-видимому, к чему-то новому приспособить меня решили. Может, пополнение обучать? Но тогда почему про немецкий вспомнил? Должно быть, переводчиком задумали назначить…

Обидно мне стало. Никак душа не лежала с пленными фашистами возиться. Но спокойненько так говорю:

— Отказываться не буду, по-немецки я немного умею, но в толмачи, переводчики то есть, скажу откровенно, охоты идти нету. Да и произношение у меня не ахти какое. А самое главное — роту свою жалко бросать. Здорово к ребятам привык.

— Никто тебя, товарищ Иванченко, никуда переводить не собирается, — говорит подполковник. — Служи на здоровье до самого конца войны. Но на несколько дней к немцу-перебежчику мы тебя прикрепим. И вот для чего. Ночью подберетесь поближе к немецким окопам. Перебежчик говорить с ними будет, а ты его охрана и оборона.

По совести говоря, не понравилось мне это задание, не по сердцу пришлось. «И где он взялся, чертов фриц, на мою голову?» Но командиру полка, конечно, ничего не сказал. Дисциплина есть дисциплина. Приказывают — выполняй.

— Слушаюсь, — ответил, — все исполню как положено. Только на мою думку, я так понимаю… — и запнулся.

— Что же? — спрашивает подполковник. — Говори, раз начал.

— Не уговаривать фрицев надо, а по башке колотить! — выпалил я. — Лучше бы артдивизион послать с ними побеседовать.

— Пушки пушками, а слово, товарищ Иванченко, иной раз куда сильнее бывает. Если слово разумное, убедительное…

Не успел я оглянуться, обдумать все, как в блиндаж перебежчика привели. Что о нем сказать? Человек как человек. Рыжеватый, чуть выше среднего роста. Мундир на нем с большими накладными карманами, с оловянными пуговицами… Ну плюс к тому узенькие погончики. Ефрейторский шеврон на рукаве. Сапоги на ихний фасон, с высокими каблуками…

Вошел, сапогами щелкнул, вытянулся.

— Обер-ефрейтор Отто Шульц, — отрапортовал.

— Забирай его, товарищ Иванченко, и действуй, — велел командир полка. — Что надо, товарищ Очеретяный обеспечит. И ни пуха тебе, ни пера.

Я уже было к выходу направился, как подполковник вернул меня.

— Прошу учесть и запомнить: поскольку Шульц на нашу сторону перешел, мы и относиться должны к нему соответственно. Не врага в нем видеть, а друга. Назад пути ему нет. По гитлеровским законам он заочно приговорен к смертной казни, а его родных ждет концлагерь.

На следующий день начали мы к своему походу готовиться.

Осень на дворе, ночи студеные, а мундиришко у Шульца на рыбьем меху. Ерундовский мундирчик, разве что одна вешалка на нем теплая… Телогрейку я ему раздобыл, каску…

Как темнеть стало, натянул я поверх ватного обмундирования маскировочный халат. К ремню кинжал прицепил, гранаты. На левой руке у меня часы, на правой — компас. Ну, ясное дело, автомат прихватил, запасные магазины к нему… Все, одним словом, как полагается.

Перед выходом несколько кусочков рафинада съел, чтобы лучше видеть и слышать в темноте, и к ротному явился. Пароль он мне сообщил, чтобы через боевое охранение пропустили, осмотрел с головы до ног.

— Не ссорится у тебя, — спрашивает, — ложка с котелком?

Подпрыгнул я раз-другой на месте. Ничего не бренчит, не гремит — полный порядочек.

— Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?

— Счастливо, Ваня. Возвращайся благополучно, — не по-уставному сказал ротный и дружески хлопнул меня по спине.

По неприметной тропке выбрались мы с Шульцем за свое боевое охранение и очутились на ничейной земле. Впереди немцы, позади наши. А вокруг сырая холодная мгла. Колючий ветер носится как оглашенный. Дыхание забивает, лицо сечет, чуть ли не насквозь пробирает. В общем, не курортная погодка. И до чего обидно: всего лишь вчера теплынь была, сухо, а сейчас такое вот творится. Правду говорят, что в ноябре семь погод на дворе: сеет, веет, кружит, мутит, рвет, льет и снизу метет.

Темно как в погребе. Но это нам как раз на руку. Ночь — лучший друг и сапера и разведчика. И прикроет она тебя, и защитит. Хоть, ясное дело, и труднее ночью действовать, но куда безопасней, чем днем.

Ползем мы с Шульцем по самой кромке минного поля. Я впереди, Шульц за мной. И признаюсь — почему-то сомнение в душу ко мне закралось. Командир полка говорил, что Шульца за переход к нам ждет расстрел, но кто его знает, этого немца. Может, с целью он переметнулся? Может, шпион он, агент абвера, гитлеровской военной разведки? Высмотрел, выведал что надо, а теперь пристукнет меня — и к своим. Верить ему нужно, да с опаской. Как ни крути, хотел он того или не хотел, а в фашистской армии служил.

Приходилось видеть таких артистов. Случай у меня в самом начале войны был. В ночном бою оторвалась наша рота от своих. Получил я задание: разыскать штаб полка. А обстановка тогда сложилась трудная, и очень даже просто в своем тылу на немцев нарваться. Знал я это и, пробираясь лесочком, к каждому шороху прислушивался, по сторонам глазами шарил.

Вижу, по тропинке немецкий солдат идет. Автомат у него, ранец из рыжей телячьей шкуры. Пилотку под погон засунул. Идет свободно, френч нараспашку. Ну как будто у себя дома, в своем фатерланде.

Притаился я за кустом и думаю: «Ах ты выкормыш фашистский! Врешь, не гулять тебе по нашей земле!»

И уже приложил затыльник приклада к плечу, прицелился. Палец на спусковом крючке. Но тут мысль у меня родилась: в плен его взять. Пленных немцев в ту пору негусто было, и «язык», конечно же, пригодился бы. А этот просто сам в руки просится.

Задумано — сделано. Жду за кустом. К прыжку изготовился.

Едва поравнялся немец со мной, вскочил я, винтовку наставил. Кричать «хальт!» не решился. Может, неподалеку еще солдаты есть.

Растерялся он, побелел и руки вверх взметнул.

Отобрал я у него автомат, веду. А он на меня косится, что-то про «рот фронт» бормочет, про рабочую солидарность, про Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

Злости настоящей тогда у меня не было, нутра фашистского змеиного еще не понимал. Уши, простофиля, развесил. А солдат, видать, от перепуга очухался и хищным зверем на меня. Набросился и душить стал. Вот тебе и «рот фронт». Хорошо, что я не хилого десятка, силенкой не обижен, а то бы каюк мне — прямым сообщением на тот свет загремел бы.

Совсем другим человеком поднялся я с земли. Понял, что борьба идет не на жизнь, а