Подходим мы с Кравчуком к блиндажу. Добротный блиндаж, в четыре наката. Видим сквозь оконце — две бутылки вина и открытая банка консервов на столе. Вроде бы второпях оставлено. И сапоги на видном месте новехонькие, с широкими голенищами. Мода такая у немцев была — автоматные магазины они за голенищами таскали.

Загорелся мой Кравчук.

— Разрешите, — говорит, — сапоги взять, а то мои, — и на обмотки показывает, что десять раз вокруг ноги, — на склад пора сдать. Очень уж надоело их сматывать да наматывать.

— А жить не надоело? — спрашиваю. — Соображать надо, голова ты и два уха… Приманку фашисты оставили. Может, польстится какой зеленый сапер вроде Кравчука, а его на метле и объедут — спишут со всех видов довольствия… А вот ты как раз и нашелся. Вижу по глазам: и верит мне Кравчук, и не верит.

Но идти в блиндаж не разрешаю. Подвох чувствую.

Взял я веревку, к длинному шесту привязал. К другом концу шеста крючок из проволоки приспособил и сквозь окно аккуратненько те сапоги зацепил. Отошли мы с Кравчуком подальше, насколько веревка позволяла, залегли в канаве.

— Давай, — говорю, — Петя, дергай.

Потянул Кравчук за веревку, а тут ка-ак рванет! Бревна в воздух полетели. Вместо блиндажа воронка осталась да земля курится.

На Кравчуке лица нет. Губы будто мелом кто вымазал. Съежился, волосы под шапкой дрожащей рукой почесывает.

— Вот тебе и разжился… — бормочет. — Чуть из-за этих сапог собственную голову не потерял.

— Верно, — соглашаюсь, — вполне мог потерять. А нам с тобой, товарищ Кравчук, из-за каких-то сапог рисковать нет резона. Мы еще портянки в Берлине должны сушить. Всякие же каверзы да сюрпризы разгадывать учись. На то ты и сапер…

М-да, на разные ловушки фашист горазд. Стоит, к примеру, легковая автомашина на обочине дороги. Какой-нибудь брошенный при отступлении «оппель-капитан», «мерседес» или «фольксваген». Но не спеши открывать дверцу, не торопись садиться! От дверцы тянется шнурок к взрывному заряду. Под сиденьем такое же «угощение» оставлено… Одним словом, мина на мине сидит и миной погоняет.

Или валяется, скажем, чемодан. Кожаный, на ремнях, с блестящими никелированными уголками. Ну чего греха таить, иной несведущий солдатик сгоряча полюбопытствует, что в том чемодане. А того не учтет, что от чемодана малоприметная, тоньше гитарной струны, стальная ниточка под землю идет к мине.

Да всех хитростей и не перечесть…

Помню, приказали мне проверить один двухэтажный дом. Подозрение возникло, что «консервы» там имеются. Не мясные, разумеется, не рыбные и не овощные. «Консервами» мы называли МЗД — мины замедленного действия. Самые они что ни есть опасные.

Взрыватели в МЗД бывают разные. Чаще всего со специальным часовым механизмом, от которого зависит взрыв. Ставятся те часы на определенное время. Разное оно может быть — и десять часов, и пятеро суток, и больше. Поди угадай.

Прослушал я в том доме подвал, стены, пол. Все в порядке. Осталась одна каморка на первом этаже. Проверяю стену. И вдруг донеслось ко мне чуть слышное «тик-так, тик-так…». Вроде бы не робкого я десятка, а похолодел. Передернуло всего, дрожь пробрала. Ясно, «консервы»!

Кирпичи разбираю, а в голове одна тревожная мысль: пока я над стеной колдую, стрелка к назначенному времени подползает. И кто скажет, на какой срок часы поставлены? Может, последние секунды моей жизни они отсчитывают? Может, вот-вот вместе с домом в тартарары провалюсь…

Эта неизвестность просто выматывает. Слабый ритмичный звук часов — тик-так, тик-так — оглушительным громом в ушах отдается. Поверь, под самой зверской бомбежкой, под самым плотным пулеметным огнем было куда легче, чем в том безлюдном молчаливом доме. За несколько минут столько переживешь, что другому на всю жизнь хватило бы…

Но вот наконец и похожий на графинчик с узким горлом часовой замыкатель. Отсоединил я его и чувствую: ноги не держат. Сел прямо на пол. А глаза, как магнитом, притягивают к себе столь безобидные на вид цифры и деления. Всего на каких-то полчаса не дошла стрелка до стопора.

Что и говорить, много здоровья и нервов стоило, прежде чем на стене дома выведешь углем или мелом: «Разминировано. Сержант Иванченко», либо табличку поставишь: «Дорога проверена. Мин нет».

Разное нам на фронте видеть приходилось! Вот, помню, как-то вышибли мы роту эсэсовцев из села, Петропавловкой называлось. Не одну сотню сел и деревень прошел я за войну. Все, понятное дело, в памяти не удержались, а Петропавловку вот запомнил…

Захожу с Кравчуком в крайнюю хату. Старичок на лавке лежит. Руки вдоль туловища протянуты, редкая бороденка кверху вздернута.

— Здравствуй, — говорю, — дед! Захворал, что ли? Помощь какая требуется?

Ни слова в ответ. Мычит и глаза на нас таращит. Но едва я ближе подошел, как он по лавке пальцами забарабанил. Видно, сказать что-то хочет, да не может.

«Немой, должно быть, — думаю, — и о чем-то предупреждает меня. Но о чем? И почему лежит как спеленатый, вроде бы шевельнуться боится. Неспроста все это. Разобраться надо…»

Что-то толкнуло меня заглянуть под лавку. А там две толовые шашки. И чека взрывателя — подумать только! — с брючным поясом немого проволочкой соединена.

Кравчук затрясся весь. Да и у меня, если откровенно, муторно стало на сердце. До какой же подлости фашисты дошли! Ловушку подготовили, чтоб и старик погиб, и тот, кто пособить ему захочет.

Освободили мы деда… Идем дальше и мальчонку лет шести встречаем. На шее у него бирка «Петропавловка, 18».

Фашисты, оказывается, всех жителей тут пронумеровали и бирки заставляли носить.

Посмотрел я на мальчонку, худющего, оборванного, и горько-горько мне стало.

— Да сними ты собачий этот номер! — говорю.

А он мне:

— Не могу, дяденька, нельзя! Пан староста строго-настрого приказал… Убьют меня, если сниму!

Вспоминаешь все это, и мурашки по спине пробегают. Какие же гитлеровцы люди? Потеряли они право людьми называться. И никогда советский народ не забудет того, что творили фашисты на нашей земле.

НОВАЯ ТЕХНИКА

В ту пору на фронте наступило затишье, и наш полк во второй эшелон отвели, на отдых. Все понимали, что затишье это временное, и со дня на день ждали приказа о наступлении.

Как-то после обеда пристроился я на бревне у сарайчика, греюсь на солнышке и лезвие внутри граненого стакана гоняю. С лезвиями для бритья на ту нору туговато было, вот мы и приловчились этаким манером точить их. Погоняешь какие-то полминутки, и брейся на здоровье.

Точу я лезвие и песню нашу саперную под нос мурлычу: