Едва наша лодчонка от берега отвалила, рвануло рядом. Гребца ранило. Борт изрешетило. Мы со Степаном каким-то чудом уцелели.

Охать и ахать было некогда. Мигом сорвали с ближайшей бани дверь, притащили ее к берегу. Катушку с проводом, взрывчатку, оружие на нее, а сами рядом в воду. Бр-р-р, холодно! Ничего не поделаешь, другого выхода нет. Двум смертям не бывать, а одной и на печи не миновать…

Вот уже вода по пояс, по плечи… В тело впиваются тысячи иголок.

Ухватившись за дверь, плывем к тому берегу. А ведь костра там не разведешь, одежду не просушишь, не обогреешься. Совсем не купальный сезон. Холод ну просто дьявольский, до костей пронимает…

Кутерьма кругом несусветная. Немецкие пулеметы по реке секут, минометы дубасят. От пуль и взрывов стылая вода вокруг нас кипит, пенится. Смерть так и шастает, так и шастает, а мы плывем и дверь ту вперед толкаем. Катушка разматывается, кабель на дно ложится…

Я не боялся, что тол взорвется, если пуля или шальной осколок угодят в него. Бросай на камни желтые, лоснящиеся, как мыло, толовые шашки, колоти их палкой, руби топором, стреляй в них — совершенно безопасно. Но стоит вставить в гнездо шашки зажигательную трубку, и тогда берегись. Поэтому трубки те с капсюлями-детонаторами были у меня припрятаны подальше.

Волны захлестывают наш плотик. Сердится Ингулец, будто ошалел со злости.

Вперед! Вперед! Пусть ждут нас мины, пулеметы, колючая проволока, хоть сам дьявол — только бы быстрее берег! Там и кочка спасет, и окопчик можно отрыть, и броском в сторону из-под губительного огня вырваться. А на воде виден врагу как на ладони.

Руки-ноги от холода сводит, ломит, выкручивает. Шинель ко дну тянет… Наверное, вот здесь, на Ингульце, отвоевался ты, Ваня. Был такой Иван Иванович Иванченко — и поминай как звали… Силы уходят из тела вместе с теплом. Вялость какая-то, безразличие. Разжать бы закоченевшие пальцы, что в край двери вцепились, разжать и больше не мучиться… Но лишь сильнее закусил губу.

Не пропали мы со Степаном, добрались до берега. Каким желанным был для нас сырой прибрежный песок! Но подняться на ноги нет сил. Озноб колотит, зубы дробь выбивают, и унять их не могу.

А впереди полыхает бой. Немцы в высотку вцепились, огнем огрызаются.

Степан у обрыва устроился, на артбатарею связь дал. В воздухе висят немецкие ракеты. Свет у них мертвенный, и лицо Степана кажется страшным и безжизненным.

Топтаться около связиста мне было незачем. Вылил я воду из сапог и бегом вперед.

Вижу: пехота залегла, перед самым проволочным заграждением распласталась. Пули и осколки на разные голоса свистят.

«Так, — думаю, — дело не пойдет. Как куропаток всех нас перещелкают. Вперед, Ваня, вперед!»

Ползу по-пластунски. Подбородка, локтей и коленей от земли не отрываю. Одна она и может спасти, потому что у самой земли костлявая не летает. Это уж точно, не раз проверено.

Ползу, и каждый метр за километр идет. Пули вжик, вжик мимо уха. А вся защита — каска на голове. Ползешь, и кажется тебе, что здоровенным бугром возвышаешься и все пули прямиком в тебя летят.

Добрался я до проволочного заграждения, вижу — солдат лицом в бурьян уткнулся и не шевелится, а кто лежит, не признаю.

На войне хочешь не хочешь, а привыкаешь к виду крови, мукам и страданиям. Но глянул я на того солдата-сапера, и щемящая жалость переполнила сердце. Помочь бы, да некогда. Если раненный ты, то потерпи, брат, а если убитый, то никто и ничем тебе уже не поможет…

Повернулся я на спину, ножницы из сумки достал и за колючую проволоку взялся. А проволоки той ни много ни мало — в четыре ряда! Добре пришлось чуба нагреть.

Кромсаю ее, кромсаю проклятую, пот ручьями по лицу стекает, глаза ест. А отдыха себе не даю. Какое же право отдыхать я имею, когда товарищи, боевые мои побратимы, под пулеметным огнем лежат!

Подоспел Петя Кравчук. Это уже был не прежний неопытный паренек, что на пару сапог в немецком блиндаже польстился. В боях быстро взрослеют. Сапер из него получился хоть куда, ловкий, смекалистый, расторопный. Все он знал, все умел, что ни поручи — справится.

Вдвоем мы быстро проделали брешь в проволоке, концы ее в стороны отвели, чтобы бойцы не покалечились. И все бы хорошо и отлично, да на беду снаряд рядом ударил. Разорвись он чуть поближе, осталось бы от нас с Кравчуком одно воспоминание. А так Кравчука лишь оглушило, а мне один осколок в ногу вонзился, а другой по руке полоснул. Угодил я в медсанбат. Третий раз за войну.

Когда стоящим делом занят, не замечаешь, как время летит. А вот если на госпитальной койке вылеживаешься, очень уж оно, время-то, медленно тянется. День что год. И день на день похож, как патроны в обойме. Обход. Перевязка. Всякие там процедуры. Ужин. Отбой.

И так вчера, сегодня, завтра, послезавтра… Одним словом, хоть еще ходил я, прихрамывая, но решил подаваться из госпиталя. А меня не выписывают, и хоть ты плачь. Срок лечения, говорят, не вышел.

Ну а я как задумаю что, обязательно своего добьюсь. Улучил подходящий момент и на обходе к главврачу обратился. Все как есть рассказал и под конец говорю:

— Товарищ майор медицинской службы, нету больше моего терпения без дела околачиваться, хотя уход у вас прекрасный и все такое прочее. Желаю, — говорю, — сдать тапочки и синий байковый халат и получить свое законное армейское обмундирование.

Врачи и медицинские сестры слушают все это и за спиной майора свирепые взгляды на меня бросают, руками машут, чтобы, дескать, замолчал, не смел так с начальством разговаривать.

А я делаю вид, что не замечаю красноречивых тех знаков, и до точки все выложил. Очень уж, говорю, у меня на Гитлера злость большая, а воевать за меня никто не будет. Это факт. И ребятам во взводе без меня трудновато приходится, потому что я, хоть вроде и не очень видный мужик, но сапер, право же, неплохой. Не хвастая скажу — хороший сапер.

Пожевал майор губами, задумался. В годах он был, тот доктор-профессор, но человек не казенный, не формалист.

— Ладно, — говорит, — выпишем. Воюй и будь здоров, сапер!

…Вернулся я домой, в свою, значит, роту. На душе весело, ну как будто к себе в Ставище приехал. А оно так и есть. Рота для солдата не только место службы, а семья и дом родной.

Душевно встретили меня друзья-товарищи. Обнимают, целуют,