И тут все, кто был свидетелем происшедшего, засвистали, заулюлюкали, созывая остальных товарищей на потеху.

Мы же стояли друг против друга, молча, ничего не предпринимая. После удара я не знал, как быть дальше; а Хэнки был слишком потрясен, чтоб предпринять что либо.

Нас стали подталкивать в спину, как бойцовских петухов, подбадривая окриками и, видимо, принимая пари на победителя.

Я ударил.

Сильно, с размаху, кулаком. Раньше я никогда не поднимал руку на человека, даже не представлял себе, как это. А теперь, доведённый постоянными издёвками, всю накопленную тихую ярость выплеснул в этот удар. И Хэнки свалился на палубу, зажимая разбитый, кровоточащий нос дрожащими ладонями. Из глаз его хлынули слёзы, кровь смешалась с соплями.

Он заплакал.

Это было так неожиданно, что вся моя злость мгновенно улетучилась. Я знал, когда‑нибудь наступит момент, когда стану драться, чтоб защитить себя от унижений. И я представлял себе, как буду пинать ногами гада, поднявшего на меня руку. Но представшая моему взору жалкая картина охладила мой пыл. Я даже почувствовал уколы совести.

Я отвернулся, поднял ведро, снова набрал воды и молча пошёл на камбуз.

А утром всё изменилось. Униженный Хэнки драил палубу, смывая следы собственной крови. А меня команда приветствовала весёлыми окриками и необидным подшучиванием. Джон скалил зубы и подмигивал, показывая на опустившего голову Хэнка. Тогда я понял, что завоевал уважение этих жёстких, как кремень, людей.

Я выучил один урок, пригодившийся мне в жизни больше, чем все остальные, вместе взятые: миром правит сила. Сильный всегда на высоте, а слабому место у помойной ямы. Хищники и жертвы.

С тех пор Хэнки снова стал мальчиком для битья, а я — младшим матросом. Иногда Хэнки так смотрел на меня, что казалось, прожжёт дыру в спине. Я кожей чувствовал его взгляд. Я поминутно ждал подлянки, а то и ножа в спину — с него убудет… Я знал, что позора своего мне не простит.

Спал я крепко, хоть не всегда чутко. Потому перебрался поближе к матросам, под палубу. Так надёжней. Место моё было под рустерным люком, и перед сном я имел возможность любоваться звёздами меж рей и парусов. У экватора звёзды особенные, очень яркие. Они похожи на драгоценные камни, сверкающие цветными бликами в ночной тьме. И Луна здесь была другой, перевёрнутой, словно смотришь на неё, вися вверх ногами. И огромной, не в пример нашей. Всё в других странах не так, как дома. Иногда такие мысли нагоняли тоску.

Однажды ночью я спал крепче обычного. Не помню, что мне снилось, наверное, ничего, так как за день я страшно устал и уснул, лишь ввалившись в гамак.

Проснулся от шума и встряски, не понимая со сна, что происходит вокруг. Кто — то бесцеремонно перевернул мой гамак, и я шмякнулся на палубу, не соображая, где я и что происходит. Потому почти не сопротивлялся, когда меня схватили, связали и вынесли на палубу. Лишь тогда я стал вырываться, сообразив от боли в ушибленном при палении колене, что это не сон, а какая‑то дикая действительность.

Полуголые матросы, обвешанные страшными амулетами и раскрашенные, как черти, бросили меня к подножию трона, в котором я узнал капитанское кресло. Детали порою представляются яснее цельной картины. Где я и что происходит, я не представлял, а вот кресло узнал отчётливо.

В нём восседал полуголый великан в зубчатой короне, с треножным подсвечником в руке, на котором висело нечто, похожее на засушенную голову папуаса. Лунный свет освещал великана призрачным сиянием, играя бликами в звеньях толстой серебряной цепи на его шее и отражаясь в десятке медных зеркалец на плечах и животе. От этого всё тело великана сверкало в лунном свете, слепя отражёнными лучами. Сияло великолепием, вот как я сказал бы, не будь в тот момент так ошарашен и шокирован непонятным нападением.

Лицо сидящего на троне скрывалось в тени.

— Тот ли это человек? — спросил он знакомым голосом.

Я сомневался в том, что всё это наяву. Уж очень походило на сон, яркий сон, навеянный чужими звёздами. И в этом сне мне отведена роль жертвы.

Сон, или не сон, предстояло разобраться сию же минуту, так как меня начинала бить дрожь. Глубоко вдохнув, чтоб лучше проснуться и скрыть волнение в голосе, я спросил:

— Джон, что всё это значит?

От ответа веяло безумием:

— Молчи, несчастный, не тебе вопрос! На колени его!

Я не мог прийти в себя. Что происходит? Бунт? Сумасшествие? Спектакль?

— Парни…

— Ты ли тот несчастный, прозванный Уильямом Бонсом? Сухопутная крыса, пресмыкающееся из глухой норы?

Определённо, сумасшествие. Джон спятил от жары и повлёк за собой команду.

— Джон…

— Здесь нет никакого Джона! Ты стоишь перед Владыкой Морей!

Он поднялся во весь рост и навис надо мной, как скала над берегом.

— Что ты скажешь в своё оправдание, земляной грызун?

— Скажи сначала, в чём меня обвиняют…

— Разве ты не слышал обвинений? Ты виновен в том, что посмел считать себя морским волком, хотя на самом деле ты лишь береговая шавка. Ты виновен в том, что не чтишь морских обычаев! Ты виновен в том, что посмел посетить мои воды без жертвоприношения! Этого достаточно?!

Он поднялся во весь рост, расправив плечи и указывая на меня жезлом. Вокруг зашумели, зароптали, затопали ногами, ухая и сотрясая железками.

Тут я окончательно проснулся. Мысль обрела ясность, я начал понимать, что происходит. От сердца отлегло.

Джон выжидающе молчал. В команде стали раздаваться сдерживаемые смешки. Я перевёл дыхание. Хвала небесам, это не сумасшествие. Хотя весь этот фарс можно назвать и так. Уже уверенней я поднял голову. Осмотрелся, глубоко вздохнул свежий воздух, успокаивая стучащее от потрясения сердце. Луна склонялась к горизонту, проглядывала в паучью сеть вант правого борта. В её свете всё вокруг казалось нереальным, сказочным, волшебным. Покрытым серебром, как море. Лунная дорожка убегала вслед луне, бликами играя на спокойных волнах. И мне вдруг на миг померещилось, что это не команда «Кадогана», а действительно, Нептуново воинство поднялось на борт, чтоб убедиться — все ли достойны бродить по морям?

Наконец успокоившись, я произнёс:

— Готов искупить свою вину.

— Готов ли ты принять крещение? Готов стать Бродягой Морей?!

— Готов, о великий Нептун!

— Готов забыть о суше и отдать жизнь морю?

— Да.

— Готов обвенчаться с пеной морской, побрататься с волнами?

— Готов.

— Тогда прими в объятья море, как оно принимает тебя!

Ночь взорвалась улюлюканьем, свистом, смехом и приветственными криками. Меня подхватили на руки и, не дав опомниться, поволокли к борту. Серебристая поверхность вдруг понеслась мне навстречу, и я бухнулся о воду.