рухнув на землю, забился в брезенте. Вторая волна крылатых чертенят набросилась на жертву. Отчаянные крики вперемежку с проклятиями доносились из-под брезента. Я сбросил палатку, и вся наша троица, выдирая на бегу из волос завязнувших там шершней, бросилась бежать к спасительным домикам конефермы.

Кросс по сильно пересеченной местности закончился у самой конюшни. Шершни далеко отстали. Здесь нас радушно встретили брат Шали, Берды, приятный черноглазый юноша с родинкой на шее, сам Шали и Васька. Наш повар, оказывается, первым покинул поле сражения. Мы хотели как следует отчитать озорника, но, искусанный, распухший, с заплывшим глазом, он был так жалок, что злость вмиг улетучилась.

— Вот и повоевали! — растерянно сказал Васька, взглянув в карманное зеркальце, и от жалости к себе шмыгнул красным, как свекла, носом. — Ну и личико!

— Да, Вася, — поучительно заметил Шали, — оса маленький-маленький, но злой-злой. Аллах — свидетель!

— Какие уж тут свидетели, — горестно вздохнул Васька. — Тут и без свидетелей все ясно.

Догорает август. Собираемся домой. Время — неумолимый распорядитель — предупреждает: пора. Все чаще вспоминаю суматошную свою редакцию.

Друзья тоже стали задумываться. Васька беспокоится, ругает какого-то Трофимова, который заменил его на время отпуска. Гоняет небось, а у «нее» пора задний мост подправить и свечи поменять не мешало бы. «Она» — это зеленая «Волга», предмет Васькиной гордости.

Николай сделал массу этюдов. Его мешок набит до отказа. Пора засесть в мастерской и писать. Марку тоже хватит работы на всю зиму.

Отъезд назначили на понедельник. Несколько дней мы решили побездельничать, отдохнуть. Собственно говоря, никакого отдыха и в помине не было. Николай с утра уходил на площадку, где объезжали коней, возвращался затемно с ворохом набросков; Марк заперся в совхозной библиотеке и обрабатывал собранный материал, Шали хлопотал по хозяйству, Васька внезапно «заболел» и по нескольку раз в день бегал на консультации к хорошенькой фельдшерице Лене.

Мне хотелось побыть одному, подумать. Главред перед отъездом взял с меня страшную клятву, что я сделаю серию очерков о Средней Азии, а я не представлял, о чем буду писать. С ружьем бродил я по окрестностям, не стреляя, хотя дичь попадалась на каждом шагу. До того радостно попискивал подросший молодняк, так близко подпускала к себе неопытная, неосторожная юность, что обрывать ее бездумно и без того короткую жизнь я не мог, рука не поднималась.

Над головой синело небо, ярко светило солнце, на душе было тепло и спокойно. Так в самом радужном настроении я шагал по холмам, сопровождаемый десятилетним сынишкой Берды, проворным мальчишкой с копной вьющихся волос над смуглой смышленой мордашкой.

Счастливое, безмятежное шествие неожиданно кончилось. Я провалился в пустой колодец, замаскированный сухой травой и кустарником, тяжело рухнул вниз. Ружье, стукнувшись стволом и прикладом о края колодца, вырвалось из рук и каким-то чудом осталось наверху. Я сильно ушиб колено и локоть, до крови расцарапал кисть, вдобавок несколько колючек впились в лоб, рассекли щеку. Секунда — и от мирного настроения осталось одно лишь воспоминание. Бегло осмотревшись, я увидел, что колодец имеет в глубину метров пять, в диаметре чуть больше метра, а стенки его настолько гладки, что выбраться без посторонней помощи абсолютно невозможно. С досады я прикусил распухшую нижнюю губу.

Сейчас мальчик увидит, что я провалился, пошлю его за веревкой в совхоз. До него километра два с половиной. Значит, сидеть мне в этой тюрьме не больше часа.

Несколько минут я молча ждал мальчика, но он не появлялся. Под ногами шуршал песок, хрустела облетевшая листва. Стенки колодца оказались не такими уж гладкими. Слева чернели молниеобразные трещины. Водой здесь и не пахло. Я взглянул наверх — где же мальчишка? Пора бы ему меня обнаружить. Как выяснилось позже, ребенок настолько растерялся, что опрометью бросился домой и поднял тревогу, заявив, что на его глазах московский джолдаш[4] провалился сквозь землю.

Я свистнул — тишина. Негромко крикнул — никто не откликался. Слегка удивленный, не понимая, в чем дело, я выждал еще минуту; потом терпение лопнуло, я вынул нож и стал вырубать в твердой глине подобие ступенек.

«Выберусь сам», — подумал я. Слой глины оказался плотным, работа спорилась. Я вырезал ступеньку, ставил ногу, подтягивался, вырубал ямку для того, чтобы держаться одной рукой, и продолжал работу. Так в какую-нибудь четверть часа я проделал половину пути и добрался до разветвленной трещины. Обрадованный тем, что теперь не нужно долбить отверстие для руки, я приподнялся на носках и тут же обнаружил, что радость моя несколько преждевременна. От кончиков пальцев до трещины было всего сантиметров двадцать, но, как я ни пытался дотянуться до расселины, ничего не получилось. Я решил было оттолкнуться от последней ступеньки, подпрыгнуть, но боязнь обрушить стенку, испортить ступеньки заставила меня снова взяться за нож и долбить новое углубление. Проклиная злополучные двадцать сантиметров, я не подозревал, что именно это ничтожное расстояние спасло мне жизнь.

Несколько ударов ножом — и новая лунка готова. Перехватив нож в левую руку, я вложил правую в только что выдолбленное отверстие под трещиной. Еле слышный тонкий свист донесся сверху, и прямо над головой в неясном сумраке закачалась треугольная голова, украшенная капюшоном.

Кобра!.. Тот, кто хоть однажды видел ее, запомнит на всю жизнь. Сколько людей на земном шаре загублено коброй, сколько гибнет ежегодно от разящих смертоносных ударов! Змея, по-видимому, была не менее удивлена и испугана встречей. Она ритмически раскачивалась, капюшон ее раздувался, словно детский шарик. Холодные, защищенные тусклой пленкой глаза смотрели не мигая.

Кобра грациозно изогнулась: через мгновение последует бросок с раскрытой пастью, удар ядовитыми зубами. Бросок молниеносный, отскочить, увернуться немыслимо. Я отшатнулся и, сорвавшись, тяжело грохнулся вниз. Однако в тот момент никакой боли я не почувствовал и тотчас оказался на ногах.

Сердце колотилось в груди, как пойманная муха в кулаке. Змея находилась на прежнем месте, но я ясно представлял себе, что получится, если она последует за мной. Затаив дыхание смотрел я на кобру. Она застыла, как живое изваяние. Я вспомнил слова знакомого ленинградского зоолога, специализировавшегося по змеям: «Змея — символ вечности, мудрости, быстроты, вероломства, хитрости, коварства».

Обоюдное созерцание продолжалось, однако, недолго. Родились новые звуки: за спиной зашуршало, зашелестело. Вообразив, что сзади спускается в колодец целое полчище кобр, я прыгнул вперед и уткнулся лицом в сырую глину. Не обращая внимания на боль, тотчас обернулся. На стенке, противоположной той, где в трещине сидела кобра, слой влажной глины кончался примерно в полуметре от поверхности. Дальше шел сухой суглинок и песок. Теперь песок, вероятно, от сотрясения, вызванного моим