кустарники, на горизонте далеко-далеко чернеет узкая полоска прибрежных непроходимых лесов-тугаев. Вода близка, и мысль о прозрачных прохладных волнах гонит нас вперед.

Но сколько можно пройти пешком по раскаленной степи с двухпудовым грузом за ноющими плечами?! И мы снова останавливаемся в небольшом туркменском селении. Оно невелико — несколько юрт. Колхозные скотоводы радушно принимают нас.

Спускается вечер. Девушки-подростки пригоняют стадо коз. Тихо мемекают козлята, блеют козы, покачивая тугим выменем, слышен перестук маленьких копытцев. Девушки посматривают в нашу сторону, перешептываются, поправляют десятки тоненьких косичек. Мелодично позванивают бронзовые браслеты на смуглых руках.

Николай уже распахнул свой походный альбом и в неверном свете костра пытается рисовать.

Спать в юртах не хотелось — после стольких ночей под открытым небом юрта кажется тесной, душной. Привычка. Еле уговорили отпустить нас: хозяева недовольно разводят руками, недоуменно качают головами. Как? Гостя на улице положить? Вы и в Москве так делаете?

После долгих уговоров разрешили, но с условием, чтобы каждый из нас лег подле юрты.

Ночь прошла спокойно. Весь следующий день мы провели в степи. Вернулись усталые и, пообедав, завалились спать. Проснулись, когда солнце стало садиться.

— Шали! — крикнул Марк. — Шали!

— Шали! — тотчас подхватил Васька хрипловатым спросонья голосом. — Ты, Шали, давай не шали, вылезай, зачем спрятался?

Мы долго звали проводника, хозяева не понимали нас и растерянно улыбались. Наконец одна девушка, сообразив, в чем дело, потянула Ваську за рукав к глинобитному сараю и показала на крышу.

— Там спит? — изумился Васька. — Ай да Шали, поспать любит. Вот сейчас я его…

Васька схватил комок глины и метнул на плоскую крышу, потом еще и еще. Бомбардировка продолжалась с минуту. Шали не откликался.

— Вот это сон!.. Богатырский… Ничего, я его сейчас подниму. — Васька схватил кувшин с водой и стал быстро взбираться по приставной лесенке на крышу, как вдруг, выронив кувшин, стремительно спрыгнул вниз. — Там… Там…

Треск разбившейся посуды всполошил туркмен. Они повыскакивали из юрт, окружили Ваську, зашумели. Воспользовавшись суматохой, я поднялся по шатающейся лесенке и оцепенел: Шали лежал навзничь. Его расширенные глаза смотрели на меня в упор, в них — страх, дрожали слезы, вызванные длительным напряжением. На голой груди проводника мирно грелась на солнышке огромная рыжеволосая мохнатая фаланга! Несчастный Шали боялся шевельнуться и молча смотрел на меня, умоляя о помощи.

Осторожно, стараясь не спугнуть фалангу, я спустился вниз. Покуда я соображал, как согнать фалангу, чтобы она не укусила Шали, Васька пришел в себя, схватил гусиное крыло, которым подметали мусор, птицей взлетел по лесенке — и не успели мы крикнуть — крылом смахнул фалангу едва мне не на голову.

Фалангу тут же прикончили. Николай с омерзением положил на труп пылающую головню, а Шали, бледный, мокрый от пота, спотыкаясь, сполз с лестницы и бессильно повалился на землю — сказалось нервное напряжение.

Глоток коньяка из медицинской фляжки привел проводника в чувство. Шали рассказал, что проснулся еще на заре, почувствовав на груди покалывание, и увидел фалангу. Некоторое время страшное существо шевелилось, разгуливая по замершему от страха человеку, выбирая подходящее место, потом затихло и заснуло прямо на сердце.

— Я боялся — стук сердца услышит и вопьется. Часа четыре как мертвый лежал, даже спину судорогой свело, но не шелохнулся. Аллах — свидетель!

Мы боялись, что неприятное происшествие выбьет уравновешенного проводника из колеи. Не каждый способен пережить подобное нервное потрясение, но Шали после еще двух-трех глотков стал веселее прежнего и даже подмигнул Марку.

— А ты, Научный, продержишь фалангу на сердце столько времени? А?

Снова идем вперед. Шали оправился от пережитых волнений и подтрунивает над Васькой, которому сегодня предстоит дежурить на кухне. Василий кашеварить не любит, а посему не на шутку расстроен.

Идти легко, несмотря на сорокаградусную жару. Пустыня с раскаленными добела, пышущими зноем песками осталась позади. Чахлые обломанные кустики на солонцах, косматую седую полынь и подвижные комки перекати-поля сменила буйная зелень. Травянистые холмы покрыты желтыми, синими, белыми цветами.

К вечеру мы вошли в рабочий поселок. Рядом располагался небольшой рудник. Туркмены, узбеки, киргизы, русские, каракалпаки работали на руднике, пасли скот, рыбачили, охотились, разводили изумительной красоты и резвости коней. Мы остановились неподалеку от коневодческого совхоза, разбили палатку в лесу и легли отдыхать. Шали ушел на ферму, где работал его двоюродный брат, а Васька развел костер и, проклиная постылые обязанности повара, стал готовить ужин. Спать нам, однако, долго не пришлось. Разбудили выстрелы. Выйдя из палатки, мы увидели странную картину. Васька восседал у костра в торжественно-строгой позе восточного владыки. В левой руке он держал ложку, помешивая булькавшую кашу, в правой сжимал малокалиберный карабин. Время от времени, не выпуская ложки, он прицеливался и стрелял в трухлявый пень, выглядывавший из травы шагах в двадцати от палатки.

— Гречневая каша с шумовым оформлением? — осведомился Николай, стараясь скрыть обуревавшие его чувства: художник, как, впрочем, многие люди, не любил, когда его попусту будили.

— Не угадал, о мастер кисти, краски и этюдника! Обыкновенная спортивная стрельба — ос стреляю.

Только тут мы услышали басовитое гудение крохотных моторчиков. Здоровенные полосатые шершни вились над пнем, ползали по земле у круглого отверстия в потрескавшейся коре. Один из них сунулся в кашу, Васька отогнал его ложкой. Обиженный шершень улетел, громко негодуя.

— Ты бы поосторожней, — необычно мягко проговорил Николай. — Что, если они из гнезда повыскакивают и на нас, а?

— Чихал я на этих ос. Смотри!

Василий бросил ложку в кашу, прицелился. Пуля разорвала шершня на части.

— Видал? То-то! Рраз — и ваших нет! И потом должен же я как-нибудь развлечься?

Стрелял Василий действительно виртуозно. Любую цель разил без промаха. Оставив бесплодные попытки образумить его, мы вернулись в палатку. Выстрелы гремели с различными интервалами. Марк долго о чем-то разговаривал с Васькой. В палатку влез хмурый.

— Как клещи? Всех собрал?

— Не смешно. Грустно, дети мои. Помяните мое слово — навлечет на нас Василий беду!..

Очередной выстрел прервал зоолога, и он безнадежно махнул рукой. Мы задремали, но ненадолго. Марк оказался прав. Тысячекрылая беда ворвалась в палатку, как смерч. Пули разбили гнездо шершней, и они, смекнув, откуда грозит опасность, ринулись в атаку.

Крупный шершень с размаху ударил меня в лоб, второй вонзил ядовитое острие в шею, третий вцепился колючими лапками в ухо. Я вскочил, кинулся к выходу, сбив с ног Марка, который упал прямо на Николая. Художник, не питавший особой любви к насекомым, спокойно спал, и авангардная эскадрилья шершней благополучно его миновала. Выведенный из блаженного состояния падением пятипудового тела зоолога, художник повалил палатку и,