– Да ну, лишняя тяжесть! – сказал тот же солдат. – Тебевинтовка вместо палки сгодится, а нам зачем…

Хромой оценил неуклюжий юмор беглой улыбкой:

– Ладно, винтовку можно бросить, обойдусь без палки. А«шмайссер» жалко. Еще у меня в кармане револьвер. Он мне когда-то от погибшеготоварища достался. Выручит и теперь в случае чего.

– Надо в обход дорог идти, тогда никакого случая не будет, –буркнул солдат, призывавший бросить винтовки, и остатки бравой французскойармии побрели через просторный выгон к дороге.

– Как ваша фамилия? – крикнул я вслед по-русски.

Хромой обернулся, покачал головой, блеснул глазами – ибольше не оглядывался. Я пошел в дом со странным ощущением, что мы еще увидимсяс ним.

Так и случилось – буквально через несколько дней. Вернее, яего увидел, а он меня – нет…

То, что немецкая армия скоро появится и в Шабри, становилосьвсе яснее, и числа 15–16 июня настроение стало совсем тревожным.

Наступило 18 июня. Париж был уже занят немцами, их войскабезудержно стремились к югу и западу от столицы. В тот знаменательный день,часов около пяти, генерал де Голль произнес свой знаменитый призыв ксопротивлению, R?sistance, и продолжению войны вне территории Франции. Я неповерил собственным ушам: никому не известный генерал призывал из Лондонапродолжать борьбу – Франция, мол, проиграла лишь одно сражение, а не войну. Онпризывал всех офицеров, солдат, военных инженеров, летчиков и моряковприсоединиться к нему и вступать в ряды войск Свободной Франции, France Libre.И уже через два часа будет открыта запись по такому-то адресу в Лондоне! Онзакончил словами: «Vive la France!»

Мы себе места не находили после этой передачи. Едва уснули.А утром, около восьми часов, нас разбудила артиллерия – начался бой запереправу через реку Шэр. Снаряды падали все чаще. Им отвечали танки. Откудаони взялись там? Потом мы узнали, что вечером со стороны Шабри заняли позициючетыре небольших танка и около двадцати солдат – их командир, лейтенант, былчеловек решительный и спокойный, уверенный в том, что он обязан продолжатьсражаться против немцев, сколько бы их на той стороне реки ни было.

Наступило затишье в перестрелке, наши семьи были вне себя отстраха, и мы последовали примеру населения Шабри: переползли-перебежали внебольшой лесок. И вовремя: перестрелка снова началась.

Немцы выпустили по Шабри более двухсот снарядов. Четыретанка, защищавшие мост через Шэр, и их начальник отступили от Шабри к югу, понаправлению к замку Валансэ. Снарядов больше не было, вот и решили отходить. Нокто-то должен был прикрывать отступление. Вызвался один солдат. Он дал своимвремя скрыться, а когда подошли немецкие броневики, открыл по ним огонь – и былубит.

Бой закончился, обстрел прекратился, все вернулись домой.

Старик-сосед, ветеран мировой войны, постучал ко мне срединочи вне себя от возбуждения. Оказывается, он и его сыновья в темнотепрокрались к месту гибели того солдата.

– Это был хромой! Ваш, русский! – твердил сосед. – Онстрелял из своего «шмайссера». Ни одного патрона не осталось. Он там лежит,весь изрешеченный. Боши своих убитых подобрали, а его бросили. Надо бы егопохоронить, а?

Я немедля оделся и пошел с ними. У нас были потайные фонари,с какими крестьяне ходят ночью в погреба.

Нашли тело, постояли над ним. Да, это был он. Хромой.Значит, он не ушел с теми солдатами, которые бросили оружие. Значит, вернулся исражался вместе с французами, сопротивлялся бошам до конца жизни. Слышал ли онпризыв де Голля? Или поступил так, повинуясь велению души? Теперь уже никто неузнает.

Ни его «шмайссера», ни револьвера, о котором он говорил,рядом не было. Конечно, забрали боши… Но забрали у мертвого, а не у живого!

Я смотрел на него, направив свет фонаря. И вдруг увидел, чтопод изорванным пулями френчем что-то белеет. Оказалось, книга. Вернее,брошюрка. Тоненький сборничек стихов, изданный в Париже. Автор – поэт ГеоргийАдамович. Ну что ж, в наших кругах – имя известное. Я и сам прежде читал егостихи, очень их любил.

Я перелистал книжечку и нашел среди страниц листок. На нембыло написано: «Меня зовут Дмитрий Аксаков. В случае моей смерти прошу сообщитьв Париж, мадам Татьяне Ле Буа, по адресу: 12, рю де ля Мадлен».

Я взял книгу и записку себе и мысленно поклялся исполнитьего просьбу. Мы зарыли тело и сделали отметку на том месте. Старик обещалсмотреть за могилой.

Надо думать, он держит слово. Я тоже держу свое.

Много я видел героев, мадам, я ведь успел повоевать, хотьбыл тогда, в Гражданскую, совсем мальчишкой. Наверное, кое-что еще мнепредстоит увидеть – ведь многие отозвались на призыв де Голля к R?sistance. Носреди этих героев – известных и неизвестных, настоящих и будущих – незабываемымостанется для меня подвиг русского солдата Дмитрия Аксакова, который погиб засвободную Францию.

Возможно, мне следовало бы переслать Вам и книгу, в которойлежала записка. Но, во-первых, я не убежден, что письмо мое до Вас дойдет, аво-вторых, не знаю, имеет ли она для Вас какое-то значение. Для меня же онатеперь священна. Как прощальный дар товарища по оружию, понимаете? Есликогда-нибудь судьба нас с Вами сведет, я передам Вам ее. Ну а пока всего лишьпереписываю для Вас то стихотворение, которое было заложено последней запискойАксакова. Книга, повторяю, пулями продырявлена, но я эти стихи и без подсказкизнаю – так же, как многие из нас, многие русские:

Когда мы в Россию вернемся… о Гамлет восточный, когда? —

Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,

Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,

Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем…

Больница. Когда мы в Россию… колышется счастье в бреду,

Как будто «Коль славен» играют в каком-то приморском саду,

Как будто сквозь белые стены, в морозной предутренней мгле

Колышутся тонкие свечи в морозном и спящем Кремле.

Когда мы… довольно, довольно. Он болен, измучен vи наг,

Над нами трехцветным позором полощется нищенский флаг,

И слишком здесь пахнет эфиром, и душно, и слишком тепло.

Когда мы в Россию вернемся… но снегом ее замело.

Пора собираться. Светает. Пора бы и трогаться в путь.

Две медных монеты на веки. Скрещенные руки на грудь.

Прощайте, мадам Ле Буа. Ваш безымянный друг».