– Девчонки, знаешь, бывают двух видов: умные и дуры, –разглагольствовал между тем Валерка Крамаренко. – Умные выпьют, конфет поедят –и сразу в койку, потому что понимают: парень только за тем и пришел, а еслиначнешь его мурыжить, он уйдет и завтра «Три семерки» и «Ласточку» отнесетдругой. Дуры начинают форс гнуть: мол, только после свадьбы! Или все жесогласятся, но после ноют: когда ты на мне женишься, меня мамка убьет… ну и всетакое. Главное, знают прекрасно, ну какая может быть женитьба! Прямо-таки парнис радиофака или журфака ходят к маляркам-штукатурщицам, чтобы невесту там себенайти! Ну просто кино «Цирк зажигает огни»! Но все равно болтают всякую чушь.Потому что дуры!

Дуры они или не дуры, а Георгию вдруг стало жалко малярок.До того жалко, что никакой охоты видеть Заю или какую другую девчонку и сновазаниматься этим делом у него не возникало. Ведь если какая-нибудь из них передним расплачется и пожалуется, что ее мамка убьет, он, очень может быть, иразжалобится до того, что… Ну, до свадьбы, наверное, дело не дойдет, потому чтоотчим и мама не позволят, а баба Саша вообще умрет от ужаса, но пообещать сжалости Георгий может что угодно. Да и сделать тоже. За ним такое еще в детствеводилось.

– И в кого ты такой мягкий, совершенно без скорлупы? –как-то раз спросила баба Саша, когда он в очередной, несчитаный раз отдал вседеньги, которые у него были, дяде Мишке (его никто иначе не называл), инвалидуодноногому. Дядя Мишка был достопримечательностью Мытного рынка. Он то и делообращался ко всем проходящим мимо молодым людям с прочувствованным воплем:

– Да неужто ты меня не узнал(а), сынок (дочка)? Я ж тебе насвет появиться помог!

Люди несведущие при таких его словах столбенели и в ужасеначинали вглядываться в опухшее, красное, заросшее густой седой щетиной лицодяди Мишки, отыскивая в ней черты фамильного сходства. Однако на самом деледядя Мишка намекал вовсе не на свое отцовство, а на бывшую свою профессию, –когда он был акушером в первом роддоме Энска, в том, что на углу улиц Фигнер иВоровского. Служил там и задолго до войны, и в войну (на фронт его не бралииз-за хромоты). И вот надо же такому случиться: уже в сорок четвертом дядяМишка страшно поругался с каким-то залетным воякой в высоких чинах, у которогов роддоме рожала любушка. Почему случилась ссора, никому не было ведомо, однакоакушер умудрился так оскорбить вояку, что тот распорядился отправить-таки егона фронт. Пусть не в действующую армию, но в санитарный поезд.

– Он же хромой! – заартачился даже военком, которомупришлось исполнять начальственную команду.

– Ничего! – мстительно заявило начальство. – Небось там емуноги подравняют!

Высокий чин будто в воду глядел. В темную воду… Даже недоехав до фронта, дядя Мишка угодил под бомбежку, и осколками ему оторвало ногу– да не хромую, а здоровую. Он вернулся в Энск, но уже не мог работать,передвигался только на костылях. А вскоре окончательно спился и теперьзарабатывал даже не на жизнь, а лишь на чекушки, либо напоминая о своихродовспомогательных заслугах – выходило, что он «на свет появиться помог» чутьли не каждому второму жителю Энска! – либо распевая «единственную и любимуюпесню публики». Она была любимой и единственной просто потому, что другой песнидядя Мишка не знал. По какой-то странной иронии судьбы даже песня была связанас деторождением:

Это было под городом Римом,

Молодой кардинал там служил,

Днем исправно махал он кадилом,

Ночью кровь христианскую пил.

Теплый дождик повеял над Римом,

Кардинал собрался по грибы,

Раз приходит он к римскому папе:

– Папа, папа, меня отпусти…

И сказал кардиналу тот папа:

– Не ходи в Колизей ты гулять,

Я ведь твой незаконный папаша,

Пожалей свою римскую мать!

Кардинал не послушался папу

И пошел в Колизей по грибы,

Там он встретил монашку младую,

И забилося сердце в груди.

Кардинал был хорош сам собою,

И монашку сгубил кардинал…

Но недолго он с ей наслаждался,

В ей под утро сестру он узнал.

Тут порвал кардинал свою рясу,

Он кадило об стенку разбил.

Рано утром ушел с Ватикану

И фашистов на фронте он бил.

Тут приходил черед последних, самых замечательных куплетов,и слабенький голосок дяди Мишки наливался изрядной, хоть и дребезжащей силой:

Дорогие товарищи-братья!

Я и сам был в жестоком бою,

Но фашистская грозная пуля

Оторвала способность мою.

Дорогие товарищи-братья!

Я и сам был в жесто-о-оком бою…

Вас пятнадцать копеек не устроит,

Для меня это – хлеб трудовой…

«Пятнашки» летели в засаленную дяди-Мишкину кепку со всехсторон. Женщины всхлипывали, бывшие фронтовики ухмылялись, но тоже подавалихорошо, пацаны хихикали, услышав про «способность», девчонки смущенноотворачивались, а Георгий чувствовал себя несчастным от жалости к кардиналу, кего сестре, римскому папе – и, конечно, к дяде Мишке, который, не исключено, ив самом деле способствовал его личному появлению на свет. Мама-то рожала именнов первом роддоме!

Георгий ужасно стыдился, что его глаза при виде дяди Мишкиделались на мокром месте, но ничего не мог с собой поделать.

– Нашел над чем рыдать! – ворчала баба Саша.

– Можно подумать, ты никогда над песнями не плакала, –обиженно отвечал внук.

– Есть только одна песня на свете, которая заставит менязаплакать, – призналась однажды его суровая бабуля.

– Какая же? – удивился Георгий.

И еще больше удивился, когда баба Саша вдруг тихо-тихозапела:

Ах, зачем эта ночь

Так была хороша!

Не болела бы грудь,

Не страдала б душа…

И замолчала.

– А дальше? – спросил он.

– Не помню, забыла, – сказала баба Саша, и Георгий отчетливопочувствовал, что она врет. Помнит, но не хочет дальше петь. И тут же, словнопоняв, что внук догадался о ее лжи, перешла в наступление, которое, какизвестно, лучший способ обороны: – И в кого ты такой мягкий, совсем безскорлупы? Мамочка твоя куда крепче тебя будет!