Попробовал бы сесть за стол, не умывшись.

Его Роза, как Тамарочку, тут же вытурила бы.

Роза и кино смотрела, все время замечая, что люди садятся за стол, не помыв руки. Даже в одной постельной сцене запрезирала женщину за то, что после всего этого она не пошла в ванную мыться.

— Меня так бабушка учила, — как — то призналась Роза. — Она была такой чистюлей, что каждый волосок на ней сверкал и пушился. Ты посмотри на кошек, как они моются. Только начнет укладываться на диване или еще где-нибудь, тут же начинает своим розовым язычком лизать лапки, а потом мордочку. Все доведено до автоматизма.

То же и с пианизмом. Неряшливость и музыка не совместимы, хотя и кажется на первый взгляд, что творчество и богемность синонимы. Нет, дорогой. Творчество — высшая организация всех твоих органов восприятия.

Я творческих людей сразу вижу. Даже по походке.

— Ну, знаешь, — возразил Кошерин, — здесь ты перегнула. Скольких художников я знал, сколько их у меня переработало, да и сейчас в штате числятся… Один алкаш, неряха, другой весь в краске целый день ходит. А вспомни портрет Мусоргского, это же вершина неряшества и нетрезвости!

— Во — первых, он был гением, а это люди исконно больные. Во — вторых, он был алкоголиком, из запоев не выходил. Так, во всяком случае, о нем пишут и говорят. А о художниках, о которых ты говоришь, могу сказать лишь одно: или они тоже алкаши, или придумали себе такой образ. Раз художник — значит, творческий беспорядок. Конечно, некоторые творят и при художественном беспорядке. Но это уже другая организация труда и порядка.

— Ты просто упрямая и противоречишь сама себе.

— Возможно, даже не знаю, что тебе сказать.

Они с Розой могли спорить об этом самом порядке без конца, часто она сдавалась под напором неопровержимых фактов и наглядных примеров. Но все равно оставалась при своем мнении.

Кисло-сладкое было божественным, и Кошерин не преминул об этом сказать:

— Тебе бы открыть фирменный ресторан только с одним этим блюдом, и он имел бы бешеный успех.

— Ешь пока рот свеж, и поменьше разговаривай за столом.

Кошерин улыбнулся. Как он знал эту женщину! Учительница, и этим все сказано! Всех учит. И самое интересное — правильно учит. На любой вопрос имеет ответ. И где она их нашла, эти ответы, ведь и не такая старая.

Кошерин знал, как тяжело Розе было с ее характером. Настоящих учителей ведь так же мало, как и настоящих физиков, музыкантов, поваров и президентов холдингов.

В замечательном музшкольном коллективе Розу постоянно ели за малейшие оплошности, провинности и неудачи. Директриса не имела к музыке никакого отношения, закончила библиотечный факультет института культуры, но зато была женой замминистра сельского хозяйства.

Розу она на дух не переносила и при малейшей возможности унижала на общих собраниях. Ей это особенно нравилось. И хотя Роза давала наибольший процент поступающих в музчилища и в консерватории, зарплату и прочие надбавки за переработки ей выдавали лишь тогда, когда это было неприлично скрыть в отчетах, перед коллективом.

Не раз Кошерин говорил Розе, чтобы она ушла в другую музыкальную школу, и даже предлагал свой блат. Его холдинг строил и ремонтировал здания и музыкальных школ в том числе. Вот совсем недавно закончили работы в консерватории. Но Роза наотрез отказывалась воспользоваться левыми номерами, как она называла устройство по блату.

Кошерин даже хотел ее взять к себе на работу в клуб, в котором у него был талантливый директор, где можно было бы организовать обучение на разных музыкальных инструментах, в том числе и на фортепьяно.

Но Роза даже и слышать об этом не захотела.

— Я не продаюсь, — гордо заявляла она. — Не хочу быть тебе обязанной.

Кисло-сладкое было съедено подчистую. Роза не притронулась к еде, а только сидела напротив Кошерина и подкладывала ему самые аппетитные куски, пока он не умял все… Даже не заметил, как это произошло. И начал извиняться.

— По-жлобски веду себя. Пришел нагло, сел и съел все твои припасы.

— Ничего, купим новые, — успокаивала его Роза. — Давай лучше подумаем, кого можно расспросить в отношении Виктора.

И вдруг Кошерина что-то толкнуло в грудь. Неизвестно откуда взявшаяся радость обуяла его. То ли замечательно приготовленное блюдо, то ли уже давно копившиеся чувства и созревшее решение повлияли. Он встал и торжественно произнес:

— Лучше поздно, чем никогда. Давай, наконец, узаконим наши отношения. Сегодня же, немедленно!

Темные цыганские глаза Розы широко раскрылись, а потом она… захохотала.

Эта женщина умела смеяться.

Ее тело содрогалось, из глаз текли слезы, размазывая ручейками строго наложенный макияж, руки сцепились в крепкий замок.

— Я серьезно, — повторял Кошерин, сам начиная улыбаться, а затем и смеяться. — Ну, чего ты!

— Даже не знаю, что тебе сказать, — давилась словами и слезами Роза. — Ох, давно не смеялась, прямо камень с души. Ох!

Понадобилось определенное время, прежде, чем Роза успокоилась. Тело ее еще сотрясали отдельные толчки, как сотрясают толчки после сильного землетрясения.

— Ты хоть понимаешь, что говоришь? И нашел время. Сын пропал, а он в загс тянет пожилую женщину. Соображаешь, президент? Ты ведь президент, да? И как умудряешься руководить большим коллективом, если с собой совладать не можешь?

— Ну, ладно, хватит, — начал заводиться Кошерин.

Он встал и пошел в гостиную, принес папку с рукописью Виктора.

— Вот это та записка, которую Виктор оставил после своего ухода.

А за мной начали следить.

Роза растерянно переводила глаза с папки на Кошерина.

— Что значит, следить? Кто следит?

— Сдается, тот самый капитан Смирнов, который ведет расследование. Он поймал меня на небольшой лжи, и Бог знает, наверное, что напридумывал. Даже, что я… убил собственного сына!

— Ты убил?

— Это не я говорю, а следователь, я видел по его глазам, он так подумал. Знаешь, от меня скрыть мысли очень сложно, все-таки я давно уже имею дело с людьми. И с самыми разными, так что…

— Не тешь себя — в людях ты не разбираешься.

— Это ты от злости говоришь.

— Ладно, оставим это. А что в этой папке?

— Я же тебе говорю роман, или дневник, как хочешь, называй, который написал Виктор и который я уже начал читать, но так и не закончил. Он большой, несколько сот страниц.

— Художественный? Никогда бы не подумала, что Виктор еще и писатель. Хотя он хороший психиатр, материала у него море, почему бы и нет?

— Но он не о том пишет, о чем ты думаешь. Там какие-то психические отклонения. Но конкретно сейчас не могу тебе сказать, я еще не прочитал. Может быть, есть и о тебе, и обо мне, и есть ответ, куда он ушел. Рукопись находилась на столе в открытом виде, я потому и понял, что он хотел, чтобы ее заметили и прочитали…