Перед ним на конвейере появился его чемодан. Коннор схватил его и двинулся к выходу. Он прошел сквозь зеленую зону, уверенный, что если даже его обыщут, таможенников вряд ли заинтересует маленькая деревянная антилопа, у которой на ноге было четко написано: «Сделано в Южной Африке».

Когда он вошел в зал ожидания, он сразу же заметил в толпе жену и дочь. Он ускорил шаги и улыбнулся этой женщине, которую обожал. Почему она вообще посмотрела именно на него, почему согласилась стать его женой? Он обнял ее, широко улыбаясь.

— Как жизнь, дорогая? — спросил он.

— Я ожила только тогда, когда узнала, что ты благополучно вернулся с задания, — прошептала она.

Он попытался сделать вид, что не обратил внимания на слово «благополучно», и повернулся к другой женщине, украшавшей его жизнь. Тара была чуть выше своей матери, с такими же рыжими волосами и блестящими голубыми глазами, но она обладала более уравновешенным характером. Единственная дочь Коннора поцеловала его в щеку, и он почувствовал себя на десять лет моложе.

На крестинах Тары отец Грэм попросил Всевышнего благословить ребенка красотой Мэгги и умом… Мэгги. Когда Тара росла, ее отметки в школе и восхищенные взгляды молодых людей показывали, что отец Грэм был не только священником, но и пророком. Вскоре Коннор оставил попытки отваживать поток поклонников, которые стучались в дверь их дома в Джорджтауне, и уже не торопился брать трубку, когда звонил телефон: это почти всегда был какой-нибудь юноша, который надеялся, запинаясь и косноязыча, назначить Таре свидание.

— Как было в Южной Африке? — спросила Мэгги, взяв мужа под руку.

— После ухода Манделы там стало гораздо опаснее, — ответил Коннор; Карл Кутер за обедом в Кейптауне подробно рассказал ему о проблемах, вставших перед Южной Африкой, и Коннор еще пополнил свою осведомленность чтением южноафриканских газет во время полета в Сидней. — Уровень преступности в большинстве крупных городов настолько высок, что после наступления темноты водителям разрешается ездить на красный свет. Мбеки делает все, что может, но, боюсь, мне придется порекомендовать нашей компании сократить инвестиции в этой части мира — по крайней мере, до тех пор пока мы не будем уверены, что там не разразится гражданская война.

— Все рушится; не держится и центр; анархию на мир с цепи спустили, — продекламировала Мэгги.

— Едва ли Йейтс когда-нибудь бывал в Южной Африке, — улыбнулся Коннор.

Сколько раз Коннору хотелось рассказать Мэгги всю правду, объяснить ей, что много лет ему приходится лукавить. Она, может быть, — хозяйка у него в доме, но они — его хозяева, и он всегда принимал кодекс абсолютного молчания. Много лет он пытался уверить себя, что его жене лучше не знать всей правды. Но когда она необдуманно произносила такие слова, как «благополучно» или «задание», ему казалось, что она знает куда больше, чем когда-либо признает. Может быть, он разговаривает во сне? Однако скоро у него больше не будет необходимости продолжать обманывать Мэгги. Она еще об этом не знает, но Богота была его последним заданием. Во время отпуска он намекнет, что ожидает повышения — а это означало, что ему больше не придется мотаться по свету.

— А как контракт? — спросила Мэгги. — Тебе удалось его заключить?

— Какой контракт? Ах да, все прошло гладко, как и ожидалось, — ответил Коннор. Это было самое близкое к правде, что он мог сказать.

Коннор стал думать о том, как он проведет следующие две недели, греясь на солнце. Когда они проходили мимо газетного киоска, его внимание привлек заголовок в газете «Сидней монинг гералд»:

«Вице-президент США поедет на похороны в Колумбию».

Когда они вышли из здания аэропорта и двинулись к автомобильной стоянке, Мэгги перестала держать мужа под руку.

— Скажи, па, а где находился ты, когда в Кейптауне взорвалась бомба? — спросила Тара.

Бомба? Какая бомба? Карл Кутер не говорил ни о каком взрыве бомбы в Кейптауне. Сможет ли он когда-нибудь жить без постоянного нервного напряжения?

Он попросил своего шофера ехать к Национальной галерее.

Когда машина отъехала от служебного подъезда Белого дома, служащий охраны, сидевший в будке, открыл металлические ворота и козырнул ему. Шофер повернул на площадь Стейт-плейс, проехал мимо южного участка Эллипса[19]и мимо министерства торговли.

Через четыре минуты машина остановилась перед восточным входом в Национальную галерею. Пассажир быстро прошел по мощеному дворику и поднялся по каменным ступеням. Дойдя до верхней ступени, он оглянулся на огромную скульптуру Генри Мура[20]на другой стороне площадки и посмотрел через плечо, не идет ли кто-нибудь за ним. Он не мог быть уверен, но ведь он был не профессионал.

Он вошел в здание и, повернув налево, поднялся по огромной мраморной лестнице на второй этаж, где он в юности провел так много времени. Большая комната оказалась заполнена школьниками, что было необычно утром в будний день. Пройдя в галерею № 71, он осмотрел картины Хомера, Беллоуса и Хоппера[21]и почувствовал себя как дома (он никогда так себя не чувствовал в Белом доме). Он прошел в галерею № 66, чтобы снова полюбоваться «Памятником полковнику Шоу и 54-му массачусетскому полку» Огастеса Сент-Годенса.[22]Когда он впервые увидел этот фриз, он больше часа стоял перед ним, совершенно завороженный. Теперь он лишь мельком взглянул на него.

Останавливаясь то перед одной, то перед другой картиной или скульптурой, он лишь через четверть часа дошел до ротонды в центре здания, быстро прошел мимо статуи Меркурия и спустился по лестнице, прошел через книжную лавку, сбежал еще по одной лестнице и через подвальный этаж наконец вышел к восточному крылу. Там он опять поднялся по лестнице, прошел мимо свисавших с потолка мобилей Колдера[23]и сквозь вращающуюся дверь снова вышел на мощеный дворик. Теперь он был уверен, что за ним никто не следит. Он взял первое такси, ждавшее на стоянке. В окно он увидел свою машину с шофером на другой стороне площади.