Возможно, он доехал до станции, поговорил со смотрителем, а тот припомнил маленькую девочку на открытой площадке поезда. Девочку, которая никак не хотела идти внутрь. И мальчика тоже вспомнил – того, который едва не опоздал, а потом бесконечно рылся в рюкзаке в поисках денег. И еще кое-что: эти двое собирались в Халден.

Так, скорее всего, и было. Только сейчас это не имело никакого значения. Сейчас самое важное – что по вокзалу расхаживает Дюпвик, высматривая нас рыбьими глазами.

Мы выглянули из-за угла. Дюпвик ничего не заметил, но солдаты двигались в нашем направлении.

Мы выбежали на улицу. Слева располагался молочный магазин и ателье, а между ними – ворота. Лучше не придумаешь.

– Сюда! – я показала на ворота.

Даниэль толкнул их. Заперто!

– Снизу! – Даниэль показал вниз.

Между воротами и землей была щель, ребенок в нее пролез бы. Мы стащили с себя рюкзаки и по очереди пролезли под воротами.

Сперва Сара.

Затем Даниэль.

Солдаты приближались.

Следом Отто.

Наконец моя очередь.

Я едва успела протиснуться, когда на противоположной стороне улицы показались солдаты.

– Прячемся! Нас видно! – тихо проговорил Отто.

О чем это он? Разве мы не спрятались?

– Ноги!

И верно – с другой стороны улицы в щель прекрасно просматривались четыре пары детских ног.

Даниэль и Сара спрятались за туалетом, прижались друг к дружке.

Мы с Отто укрылись за мусорными баками, из которых отвратительно пахло гнилой капустой и прогорклым рыбьим жиром.

Немцы промаршировали по противоположной стороне. Когда они проходили мимо, Сара задрожала, и Даниэль принялся едва слышно напевать ей. Он пел песенку на удивительном гортанном языке – такого я прежде не слышала.

Сара улыбнулась. Слов я не понимала, но песенка впрямь была чудесной. Я высунулась из укрытия и посмотрела на них. Они сидели, обнявшись. Да уж, лучше сидеть за туалетом, но в обнимку с братом, чем в одиночку мерзнуть подле вонючего мусорного бака. Несмотря ни на что.

Топот стих. Выглянуть на улицу мы не отважились, вместо этого перелезли через забор в другой двор, а оттуда вышли в пустынный переулок. Здесь нам ничто не угрожало.

Не торопясь, мы переулками пробирались к тетиному дому. Сара мурлыкала себе под нос все ту же песенку.

– Про что она? – спросила я.

– Не знаю… Ее нам папа пел. Она на идише – это наш второй язык, – сказала она.

– Вы два языка знаете?

– Три. Еще иврит. Но кроме норвежского я все остальные плохо знаю.

– Три!

– Ага. Молимся мы на иврите. И в синагоге тоже на нем говорят. И сидур написан на иврите.

Многовато незнакомых слов за один раз. Я уже было собиралась расспросить Сару подробнее, но она добавила:

– Даниэль ее запел, потому что мы сидели возле такого магазина, где работает портниха. Потому что это песня про человека, который шьет. Про мужчину. Про… хм… мужчину-портниху.

– То есть про портного? – подсказала я.

– Да, про портного, – улыбнулась Сара.

В голове у меня накопилась целая куча вопросов – про портного, синагогу, сидур и много еще про что. Но мы уже добрались до тетиного дома.

– Ее, наверное, и дома-то нет, – сказал Отто.

– Ясное дело, она дома!

Мы оглядели дом. Не очень большой, но беленький и аккуратный. Место, где нас наверняка накормят обедом. Улица вокруг выглядела мирно, на ней не было ни души. Лишь грузовик стоял у забора.

Мы решили, что Даниэлю и Саре лучше для начала спрятаться в саду – на тот случай, если у тети, например, гости.

Мы поднялись на крыльцо, и тут Отто больно сжал мою руку:

– Теперь о них позаботится тетя Вигдис, а мы с тобой вернемся домой. Так и знай! – прошептал он и, не дожидаясь моего ответа, с силой надавил на кнопку звонка.

Ничего не произошло.

Отто позвонил снова.

Неужто он прав и тети нет дома?

Да нет, вряд ли. Сейчас дверь распахнется, и наша тетя Вигдис, которая так похожа на папу, широко нам улыбнется. Вот она обрадуется, когда нас увидит! И непременно поможет.

Наконец из-за двери послышалось шарканье, дверь отворилась.

Вот только на пороге стояла вовсе не тетя. И никто нам не улыбался.

Дверь открыл наш двоюродный брат Пер. Волосы у него были всклокоченные, а глаза заспанные. Судя по всему, мы его разбудили.

Если честно, не особо-то он рад был нас видеть.

– Ой. Это вы? – выпалил он.

Мы кивнули.

– Ага. Это мы.

Пер был почти взрослым – ему было лет семнадцать-девятнадцать. Он жил вместе с тетей, хотя давно окончил школу и уже работал.

Порой папа говорил, что ничего путного из Пера не выйдет. И добавлял, что так всегда бывает, если твой отец – лентяй и лежебока. Не знаю, кого он называл лежебокой, но тетиного мужа мы ни разу не видели. Может, это, по мнению папы, и указывало на его недостатки.

Сейчас же Пер недоверчиво смотрел на нас.

– Вы одни приехали? – спросил он.

– Почти, – уклончиво ответила я. – А где тетя Вигдис?

– Она поехала в Осло, в гости к подруге. Вернется послезавтра, – похоже, он наконец проснулся, потому что распахнул дверь и сказал: – Но вы давайте, заходите.

Мы не сдвинулись с места.

– М-м… – промычала я, – мы не то чтобы одни…

Я заглянула за угол и помахала нашим спутникам, которые прятались за кустом. Даниэль и Сара подошли к нам.

– Они евреи, – сообщила я Перу.

Тут он окончательно проснулся, вытаращил глаза и, поглядев по сторонам, торопливо втолкнул нас в дом.

Вообще-то папа ошибался: Пер вовсе не был таким бестолковым. Он приготовил нам еду и накрыл стол в гостиной. Даже скатерть разложил. Мы жевали и рассказывали. О Дюпвике, о ленсмане, про поезд и обо всем остальном тоже.

– Мы едва успели спрятаться, – добавила я под конец.

– Но надо, чтобы кто-нибудь из взрослых помог нам, – встрял Даниэль.

– Хм… – Пер задумался, – маманя-то вам вряд ли поможет. У нее в знакомых одни старые перечницы. Вообще-то вам повезло, что вы на меня наткнулись. Я ведь и сам почти состою в Сопротивлении.

– В каком таком сопротивлении? – переспросила я.

– Ты что, вообще ничего не знаешь? – удивился Отто. – Это те, кто втайне борется против нацистов, как ма… – и он осекся.