– Ясно. А ему действительно есть что рассказать? Я убил свою жену и съел ее. И как ты будешь это развивать?

– Никто не хочет, чтобы он оказался убийцей, – сказала Наоми. – Этой паре вся страна благоволит, уж не знаю почему. Даже полиция не верит в его вину. Я тут кое-что разузнала и, честно говоря, не удивлюсь, если Селестину убил из ревности какой-нибудь любовник-студент.

Может, у Эрве есть соображения на этот счет, вдруг подумала Наоми. А может, он и есть убийца?

– А студенты печально известны тем, что плохо питаются. Захожу в лифт. Если связь прервется, перезвоню.

Натан жил на третьем, последнем этаже, связь действительно прервалась, и он перезвонил Наоми, уже войдя в номер.

– Насколько я понимаю, моим макрообъективом ты снимала только экран своего ноутбука.

– Очень смешно. Ну а ты? Пришлешь мне снимки своей обреченной красавицы?

Лишь самую малость Натан помедлил с ответом, но Наоми была задета.

– Я снимал только во время операции, и то немного. По правде говоря, она мне не позволила. Сказала, что больна и безобразна.

– Раньше тебя это не останавливало, – подначила Наоми.

– А тут остановило сразу.

Наоми долго молчала, а потом сказала:

– Очень хочу тебя увидеть. Амстердам или Франкфурт?

– Буду в Амстердаме. Уже купил билет до Нью-Йорка с пересадкой. Прилетаю в 14:00. Успеешь?

– К двум успею. До встречи, милый.

– Пока, милая.

Натан нажал отбой. Вот она, жизнь с Наоми, – сплошная абстракция. Как добрался до комнаты, Натан почти не помнил, только как отключился телефон в лифте. Ничего не помнил – ни запахов, ни звуков, ни картинки. Разговор поглотил его целиком, голос Наоми звучал у него в голове. Натан включил ноутбук, полистал фотографии Дуни – операция, купальня, номер в “Геллерте”, они вдвоем в постели. Натана не смущало, что эти снимки волнуют его лишь как постороннего зрителя, наткнувшегося на подпольные порнографические фото знаменитостей, которые еще не прогремели, не стали достоянием общественности. Натан был чувственным человеком и ценителем собственной чувственности, все ее проявления увлекали его и доставляли удовольствие. А прекрасная Дуня и впрямь выглядела обреченной, так же как на фотографиях, сделанных позже в ресторане Мольнара в Пеште, на левом берегу Дуная. Она ненормальная, подумал Натан, когда Дуня захотела пойти туда – в ресторан, которым владел ее онколог, где на стенах висели фотографии обнаженных пациентов, да еще во время интенсивного курса лечения от рака. Еще того хуже, Мольнар грозился встретить их там собственной персоной, всячески ублажать, лично подавать им блюда и в самых изнурительных деталях рассказывать, как они приготовлены, а также намекнул, подмигивая с улыбочкой маньяка, что будет стоять над душой, рядом с зарезервированным для них столиком в углу, и наблюдать, как Натан и Дуня открывают ротики и, не торопясь, смакуя, пробуют эти самые блюда.

Но Мольнар их не встретил. За столик в углу Дуню с Натаном не пригласили, оказалось, для них вообще ничего не зарезервировано и метрдотель не получал на их счет никаких указаний. Натан облегченно вздохнул – если бы мест не было и пришлось искать другой ресторан, он бы обрадовался еще больше, – но столик нашелся, точнее, два свободных стула у длинного ряда сдвинутых вместе столиков. Дуня и Натан сели с краю, перед зеркалом в раме и двумя одинокими посетителями, которые ели молча, не обращая друг на друга внимания. Натан и Дуня отражались в зеркале, и, разговаривая, каждый из них смотрел не на собеседника, а на его отражение, как в милом чехословацком кино шестидесятых годов. Лотерея под названием “Свободный столик” также избавила их от необходимости созерцать скандальные, гнусные работы Мольнара (противоположную стену скрывала большая оштукатуренная колонна) – портреты его пациентов, запечатленных в самом беззащитном положении или даже под действием наркоза безжалостным хирургом, охочим до наготы, душевной и телесной. Натан скрепя сердце сунул метрдотелю под нос карточку с именем Мольнара, чтобы получить разрешение снимать в унылом помещении ресторана, непонятно почему называвшегося “Ля Бретон”. Первую его попытку сфотографировать творения любезного доктора пресекли два официанта и уборщик, полагавшие, без сомнения, что эти ценнейшие кадры оказались под угрозой нелегального копирования и распространения. Натан поймал снимки Мольнара в видоискатель и смутился, ощутив глубокую, беспросветную печаль. Снимки Дуни, сделанные им самим, органично смотрелись бы среди этих женских – и только женских – портретов, прибитых к грубым темным деревянным стенам, а значит, Натан Мольнару сродни, поэтому так тошно. Однако следовало признать, что большие черно-белые фотографии, отпечатанные с негативов, великолепны: пленка среднего формата давала мелкое зерно, высокий контраст и едва заметные тени, проявленные на зернистой же бумаге с помощью галогенида серебра, – все это создавало ошеломляющий гиперреалистический эффект.

Из глубины ресторана Натан пробирался обратно к Дуне. Она сидела за столиком, держала в красивых руках бокал красного вина, укачивала его. Кисти у Дуни были большие – больше, чем у Натана, он брал ее за руки и каждый раз удивлялся. Натан вскинул фотоаппарат, ухватив его за ремешок. “Никон” разразился короткой очередью, лязг затвора растворился в гомоне голосов и звяканье посуды. Поймав возмущенный Дунин взгляд, Натан растерялся. Виноватый, он сел рядом с ней и запихнул “Никон” в сумку, которую поставил на пол и зажал между ног, не очень-то доверяя резвым посетителям и официантам, сновавшим за его спиной. На этих-то снимках, в полумраке, в пламени свечи на столе и теплом сиянии бра, Натан увидел Дунину боль и отчаяние – на фотографиях, сделанных в обстоятельствах гораздо более мучительных, он их не замечал. Дуня не сомневалась, что умирает, но от щелчка фотоаппарата мысль об этом вспыхнула с новой силой и теперь жгла ей душу.

– Скажи, я буду первой мертвой женщиной, с которой ты занимался любовью?

Натан ощупью нашел свой бокал, к которому еще не притрагивался.

– Ты себя имеешь в виду? – Он пригубил вина. Слишком терпкое. Ему не понравилось. – Ты очень даже живая. В этом я убедился лично.

– Но после моей смерти ты будешь вспоминать, что был близок с женщиной, которая уже умерла, – вот о чем я говорю. – Коварная невинная улыбка. – Это будет у тебя впервые?

– Ну, если не считать моей матери, да. Она умерла, когда мне было четырнадцать.

– Я о другой близости говорю. По Фрейду. А это не считается.

Дуня помолчала. Натан снова отпил из бокала, чтобы заполнить паузу, и с удивлением понял, что нервничает. Даже голова кружилась.

– Пока ждала тебя в номере, – продолжила Дуня, – смотрела передачу о животных. Лань увязла в глубоком сугробе и не могла выбраться. Серый медведь увидел ее и набросился сзади. Лань попыталась обернуться. Взгляд безумный, глаза горят. Медведь разинул пасть и нежно обхватил морду лани. Так сексуально. Будто вошел в нее сзади и поцеловал. Медведь в самом деле любил эту лань. Потом он разодрал ей горло и страстно, как влюбленный, лизнул умирающую лань. Я подумала о нас с тобой.