лучах мне едва ли спалось бы спокойно. Также не скрою, что меня напугали описанные сигнальщиком два несчастных случая подряд и смерть девушки, но прежде всего меня терзал вопрос, как следует поступить мне самому теперь, когда в моем распоряжении оказались все эти сведения.

Я убедился, что человек он умный, бдительный, обязательный и пунктуальный, но разве в его состоянии можно оставаться таковым и впредь? Пост он занимал невысокий, и все же ему было доверено важное дело; согласился бы я (к примеру), рискуя жизнью, поверить, что он и дальше будет с честью и прежней дотошностью выполнять свой долг?

Не желая мириться с чувством, что совершу предательство, если сразу сообщу о происходящем начальству железнодорожной компании, не объяснившись прежде с сигнальщиком и не предложив ему компромисс, я, в конце концов, решил вместе с ним посетить лучшего из практикующих в этих краях врачей и узнать его мнение. По словам сигнальщика, через час-другой после рассвета его смена заканчивалась, а вскоре после захода солнца он вновь заступал на дежурство. Мы договорились, что к этому времени я и приду.

Вечер выдался чудесный, и я вышел пораньше, чтобы им насладиться. Солнце еще не село, когда я очутился на дорожке, что вела вдоль железнодорожной выемки. Прогулка займет у меня час, рассудил я: полчаса в одну сторону и полчаса обратно, — и сразу после заката я спущусь к будке сигнальщика.

Прежде чем отправиться в путь, я подошел к краю и машинально взглянул вниз — именно с этой точки я впервые заметил будку. Не могу описать, какой ужас меня охватил, когда я увидел у самого входа в туннель того самого человека: левой рукой он заслонял лицо, а правой исступленно размахивал в воздухе.

Мое неописуемое смятение длилось всего мгновение, ибо в следующее я осознал, что это не призрак, а живой человек, причем неподалеку толпились другие люди — им-то, как я понял, и предназначался этот жест. Красный сигнал опасности еще не был включен. Возле семафорного столба я приметил новое сооружение — наспех сколоченный шалаш из досок и брезента размером с кровать.

Не в силах избавиться от ощущения, что стряслась беда (и преисполненный страха, что беда эта произошла не иначе как от того, что я оставил сигнальщика в одиночестве и никого не послал ему на помощь), я спешно спустился по тропе на дно выемки и спросил у собравшихся:

— Что тут произошло?

— Нынче утром сигнальщика убило, сэр.

— Но ведь не того, кто дежурил в этой будке?

— Его самого.

— Не моего знакомого?

— Если вы были знакомы, сэр, то сразу его узнаете, — ответил мне тот, кто говорил со мной от имени остальных, и, почтительно сняв шляпу, приподнял край брезента. — Лицо у него цело.

— О, как же это случилось, как случилось? — принялся спрашивать я, обращаясь то к одному из присутствующих, то к другому, когда палатку закрыли.

— Поезд его сбил, сэр. Работу свою он знал, как никто другой в Англии, но по какой-то причине шел слишком близко к путям. Дело было средь бела дня. Сигнальщик держал в руке зажженный фонарь. Когда поезд выехал из туннеля, он стоял к нему спиной, вот и… Машинист нам показывал, как все произошло. Покажи и ему, Том.

Мужчина в простом черном комбинезоне кивнул и вернулся на то же место у входа в туннель.

— Когда я одолел изгиб туннеля, сэр, то сразу его приметил: словно в подзорную трубу глядел. Скорость сбавить я бы все равно не успел, но ведь знал, что он человек осторожный. Гудка моего он почему-то не слышал, вот я и перестал гудеть. Когда мы уже должны были на него наехать, я закричал…

— Что именно?

— «Эгей! Там, внизу! Берегись! Ради бога, прочь с дороги!»

Я вздрогнул.

— Ох, это было так ужасно, сэр. Я все кричал, кричал… Глаза загородил вот так, чтоб не видеть, и до последнего махал ему рукой, но без толку.

Не желая дальше вдаваться в удивительные обстоятельства этого дела, дабы не уделить больше внимания одному, нежели другому, хочу напоследок отметить одно странное совпадение: машинист выкрикивал не только те слова, что столь неотступно преследовали сигнальщика, но и те, которые я сам — не он — мысленно присовокупил к изображенному им отчаянному жесту.

Рождественская елка

Сегодня вечером я наблюдал за веселой гурьбой детей, собравшихся вокруг рождественской елки, — милая немецкая затея! Елка была установлена в центре большого круглого стола и поднималась высоко над их головами. Она ярко светилась множеством маленьких свечек, искрилась и сверкала блестящими украшениями. Тут были розовощекие куклы, притаившиеся в зеленой чаще; настоящие часики (во всяком случае, с подвижными стрелками, которые можно было передвигать), качавшиеся на мохнатых ветках; полированные стульчики, столики и кроватки, шкафчики и другие предметы обихода (на диво сработанные из жести в самом Уолвергемптоне[12]), насаженные на сучья, точно обстановка сказочного домика; были здесь и хорошенькие круглолицые человечки, куда приятнее с виду, чем иные люди, и неудивительно: ведь головы у них откручивались, и они оказывались начинены леденцами; были скрипки и барабаны, бубны, книжки, рабочие ларчики и шкатулки с красками, конфетами, секретами — то есть всякого рода; были побрякушки для девочек постарше, сверкавшие куда ярче, чем золото и бриллианты взрослых; самого забавного вида корзиночки и подушечки для булавок; ружья, сабли и знамена; волшебницы, стоявшие в заколдованном кругу из картона и предсказывавшие судьбу; волчки, кубари, игольницы, флакончики для нюхательных солей, «вопросы-ответы», бутоньерки, настоящие фрукты, оклеенные фольгой, искусственные яблоки, груши, грецкие орехи с сюрпризом внутри — словом, как шепнула в восхищении своей подружке одна стоявшая передо мной хорошенькая девочка, было там «все на свете и даже больше». Этот пестрый набор предметов, висевших на дереве, как волшебные плоды, и отражавших яркий блеск взоров, направленных на них со всех сторон — причем иные из алмазных глаз, любовавшихся ими, приходились еле-еле на уровне стола, а некоторые светились испуганным восторгом у груди миловидной матери, тетки или няньки, — являл собой живое воплощение детской фантазии; и мне подумалось, что все: и деревья, которые растут, и вещи, что создаются на земле, — в наши детские годы расцветает буйной красотой.

И вот, когда я вернулся к себе, одинокий, один во всем доме не спавший, мои мысли, послушные очарованию, которому я не хочу противиться, потянулись к моему далекому детству. Я пытаюсь сообразить, что каждому из нас ярче всего запомнилось на ветках рождественской елки наших юных дней — на ветках,