— А как же четвертое восстание? — спрашиваю я, боясь услышать ответ.

— Кортни пишет, они хотят, чтобы его возглавил я, — говорит Генри. — Чтобы я поднял людей в Лестере.

— Надо быть полным идиотом, чтобы на это согласиться! — кричу я.

— Послушай, Фрэнсис, — терпеливо уговаривает он, — это дело верное…

— Как и дело Нортумберленда? — яростно перебиваю я.

— Гораздо вернее. Подожди, выслушай меня. Четыре армии двинутся на Лондон, свергнут предательских советников королевы и заставят ее отказаться от брака с Филиппом Испанским. Кортни особо подчеркивает, что они не хотят причинить вреда ее величеству и что он и остальные вожаки преданы королеве. Это не заговор изменников.

— Милорд, вы говорите мне, что собираетесь принять участие в мятеже против королевы, когда наша дочь до сих пор томится в Тауэре под смертным приговором? Вы сошли с ума!

— Это не против королевы, Фрэнсис. Это выступление ее верноподданных против человека, которого она собирается взять в мужья.

— И ты думаешь, она станет разбираться, когда ваши армии ринутся на Лондон? — возмущаюсь я вне себя. — Господи, Генри, да ты дурак! Разве ты не понимаешь, что Кортни сам хочет жениться на королеве? А что до Уайетта, то он мне тоже подозрителен.

— И чем же, позвольте узнать? — В его холодном тоне слышны нотки снисхождения.

— У меня нет ни улик, ни свидетельств против него. Назови это женской интуицией, если хочешь, но я боюсь, что Уайетт преследует свои тайные цели.

— Чушь, Фрэнсис! Это все игра твоего воспаленного воображения. — Он оборачивается. — Прости, дорогая, но я не останусь в стороне. Я не преклоню колено перед испанским принцем.

Шин, 22 января 1554 года.

Мой муж врывается в нашу спальню, с искаженным от страха и гнева лицом.

— Нас предали! — кричит он.

Я отпускаю горничных, которые готовили меня ко сну, и, вся дрожа, оборачиваюсь к нему.

— Кто? — Ничего более я не решаюсь спросить.

— Этот дурак Кортни. Вчера он признался во всем епископу Гардинеру и умолял королеву о прощении.

— Негодяй! — взрываюсь я. — Я всегда знала, что он тряпка.

— Да, но я думаю, что кто-то проболтался гораздо раньше, чем он. Четыре дня назад совет послал войска в Эксетер — похоже, они прослышали о готовящемся на западе восстании. Кэрью, по всему ясно, затаился, а сэр Джеймс Крофтс сбежал в Уэльс.

— Какие новости об Уайетте? — Я не хотела, чтобы Генри участвовал в этом восстании, но теперь, когда он вмешался, остается только молиться об его успехе.

— Последнее, что я слышал, так это то, что Уайетт в замке Аллингтон и поднимает людей в Кенте. Его гонец сейчас на пути к нему. Я дал ему свежую лошадь.

— Что же ты теперь будешь делать? — Я и не пытаюсь скрыть тревоги. Один неверный шаг — и нам всем конец.

— Мы начинаем действовать без промедления. Я попросил Уайетта приехать сюда. Для достижения наших целей мы должны нанести удар сейчас.

Шин, 23 января 1554 года.

Сэр Томас Уайетт прибыл в Шин. Он молод — слишком молод — и красив, с открытым живым лицом и черной бородкой клинышком. В нем безошибочно угадывается верность избранному пути: это одержимый, намеренный идти от начала до конца, каким бы горьким он ни был.

И все же боюсь, что все кончится гораздо хуже, чем я могла предполагать, ибо только что, к ужасу своему, узнала невероятную новость: милорд, мой муж, до сих пор лелеет мечты посадить Джейн на трон. А ведь ей недавно вынесли смертный приговор!

Пусть я своими ушами слышала, как королева обещает пощадить Джейн, весть о приговоре поразила меня точно удар пушечного ядра. Мою родную дочь, мою плоть и кровь, приговаривают к смерти! Бог свидетель, я не сентиментальная мать, и я не любила ее материнской любовью, часто и напрасно придираясь к ней по пустякам. Я ничего не могла с собою поделать. Но когда я услыхала эти жуткие слова, приговаривающие мое бедное дитя, что-то во мне пробудилось — материнский инстинкт, дремавший все эти годы под толщей горечи и разочарования. И мне вдруг стало ясно, что моя родная дочь в Тауэре, приговоренная к казни изменница, которая может в любой момент встретить смерть. Моя дочь, рожденная от моего тела, а не просто пешка в политической или династической игре, нужная нам для продвижения. И с тех пор я возненавидела себя за то, что сгубила ее молодую жизнь, которая грозит оборваться слишком скоро, и все благодаря моему разочарованию и честолюбию. И Бог свидетель, я оплакиваю ее, невинную бедняжку, я, которая всегда презирала тех, кто идет на поводу у чувств, и гордилась этим. И я решила, что если будет моя воля, то никто более ее не обидит.

— Однако мы никогда не обсуждали возможность сделать королевой леди Джейн, — замечает Уайетт.

— Вот и хорошо! — горячо восклицаю я. — Это нечестно и несправедливо — вовлекать Джейн. Неужели она мало пострадала? Разве не довольно с нее несчастий?

— Значит, ты предпочла бы, чтобы эта католичка вышла замуж за фанатичного принца Испанского и чтобы инквизиция сжигала еретиков в Англии? — кричит Генри. — Потому что, говорю тебе, моя дорогая, так и будет, если мы сейчас этого не предотвратим.

— Значит, ты готов рисковать жизнью нашей дочери? — не сдаюсь я. — Разве ты забыл, что она, приговоренная к казни, сидит в заключении у королевы? И что ей ничего не известно о вашем заговоре? Милорд, это каприз самой низшей пробы — разве вы не понимаете?

Тут вмешивается Уайетт:

— Что касается меня, то я бы предпочел видеть королевой леди Елизавету. Она, как говорят, привержена новой религии. Одно это оправдало бы свержение Марии.

— Моя дочь, как никто, предана новой религии, — перебивает милорд. — Она никогда этого не скрывала в отличие от леди Елизаветы, о чьих убеждениях можно только догадываться. Поверьте мне оба — только Джейн оправдает наши самые смелые надежды на будущее.

— Нет! — кричу я. — Ты не ведаешь, что творишь. Ты не видел королеву! А я видела! Будь уверен, в следующий раз она уже не будет столь добра.

— Следующего раза не будет! — огрызается мой муж. — Ну а теперь, миледи, попридержите-ка язык. Это все детские страхи. Сегодня план у нас верный, и через несколько недель, попомните мое слово, наша дочка будет там, где ей положено быть, а мы станем теневой властью.

— Может так случиться, что через несколько недель нам всем уже не сносить головы! — возражаю я, вне себя от гнева и отчаяния.

— Ваша супруга, вероятно, права, — вставляет Уайетт.

— Моя супруга — женщина, и, как всем женщинам, ей свойственно делать из мухи слона, — отмечает мой муж.

У меня захватывает дух — это уже невыносимо.

— В ее словах больше мудрости, чем вам кажется, — замечает Уайетт. — Было бы лучше и надежнее для нас всех поддержать леди Елизавету. У нее в любом случае более серьезные претензии.