Чаще всего она боролась с искушением, знала, что, зачитывая письмо, она портит от него впечатление, она перестает его чувствовать. Тогда она запирала письмо и давала себе честное слово оставить его в покое и не касаться до вечера, тогда оно вновь обретет прелесть, и это будет наградой за ожидание, и она прочтет его, зарывшись в подушки. Она мечтательно улыбалась, приподнимала юбку, любовалась своими ногами. Любимый, хотите увидеть больше? Все это ваше. И она приподнимала юбку побольше, смотрела, смотрела.

Однажды вечером она решила, что закрывать пальцами текст — не самый подходящий способ. Она выскочила из кровати, схватила белый листочек, вырезала ножницами прямоугольник и стала читать дальше.

Да, эта система получше. В образовавшееся окошечко можно было видеть не больше трех-четырех слов, и это было просто шикарно, слова жили дольше. Дойдя до «прекраснейшей из женщин», она вскочила с кровати и помчалась к зеркалу, чтобы посмотреть на эту прекраснейшую из женщин. Да, все так. Но к чему эта ее красота, когда его не было рядом. Она принялась строить гримасы, уродовать себя, чтобы утешиться. Ну все, хватит гримасничать, от этого может испортиться кожа или даже мышцы лица. Чтобы возместить возможный ущерб, она одарила зеркало ангельской улыбкой.

LII

Вы, юные, с пышными шевелюрами, с великолепными зубами, развлекайтесь себе на том берегу, где любовь и кровь, где навсегда и никогда, на дальнем берегу, где влюбленные смеются, где влюбленные бессмертны, где столько пыла и столько страсти, опьяняйтесь, пока есть время, будьте счастливы, как Ариадна и ее Солаль, но поимейте жалость к старикам, к старикам, какими вы станете вскоре, с каплей под носом и дрожащими руками, покрытыми толстыми корявыми венами и рыжими пятнами, о, этот ржавый цвет опавших листьев.

Как прекрасна августовская ночь, она остается молодой, а я вот нет, говорил один мой знакомый, который тоже когда-то был молод. Где они, те ночи, что познал тот, кто был когда-то молодым, где те ночи, что принадлежали только ему и ей, в каком небе, в каком грядущем, в какой дымке времен те ушедшие ночи?

В эти ночи, рассказывает тот, кто был когда-то молодым, мы ходили в сад, переполненные важностью от нашей любви, и она смотрела на меня, и мы шли, такие гениально молодые, медленно шли под вечную музыку нашей любви. Почему же, о боже, почему же больше нет ни благоуханного сада, ни соловья, ни ее руки в моей руке, ни ее взгляда, обращенного сначала на меня, а затем к небесам?

Любовь, любовь, цветы и плоды, которые она дарила ему каждый день, любовь, любовь, глупость юности, когда вместе торжественно едят виноград, по очереди отщипывая по ягодке, любовь, любовь, до завтра, любимая, любовь, любовь, поцелуи и расставания, и она провожает его до дома, а он ее провожает до дома, а она опять его провожает, и кончается все огромной, благоухающей любовью постелью, о, любовь, ночи и соловьи, о, заря и ее вечный спутник — жаворонок, о, поцелуи, отпечатавшиеся на их губах, и Бог между их слившимися губами, слезы радости, я люблю тебя, я тоже люблю тебя, скажи, что любишь меня, о, звонки любимой по телефону, о, серебристые модуляции ее голоса, нежные или жалобные, любовь, любовь, цветы, письма, надежды, любовь, любовь, сколько раз к ней на такси, любовь, любовь, телеграммы, пьянящие поездки к морю, любовь, любовь, ее гениальные выходки, неслыханные нежности, твое сердце, мое сердце, наше сердце, такие важные глупости. Любовь или былая возлюбленная, тебя или свою собственную молодость я оплакиваю? — спрашивает тот, кто был когда-то молодым. Найдется ли ведьма, которая вернет на белый свет мои черные молитвы, чтобы я осмелился вновь увидеть мою былую возлюбленную и больше не любить ее? Но нет такой ведьмы, и молодость никогда не вернется. Ох, вот умора-то.

Другие могут утешить себя почестями, разговорами о политике или о литературе. Либо же они утешают себя, идиоты, упиваясь своей славой и правом командовать другими людьми или гордясь внуками, которых качают на коленях. А я, говорит тот, кто был когда-то молодым, я не могу быть благоразумным, я хочу назад мою молодость, я хочу чуда, я хочу цветов и фруктов с любимой, я хочу никогда не уставать, я требую тех черных молитв, что венчали мою голову. Какой наглец этот старик! Так, надо скорей приготовить ему новенький гроб и засунуть его туда!

Твое жасминовое дыхание, о, моя молодость, еще мощнее, чем во времена моей молодости, сказал тот, кто был когда-то молодым. Ты не вернешься, моя молодость, та, что была лишь вчера, и у меня болит спина; может быть, эта боль в спине — признак близкого конца. Спина болит, меня лихорадит, и мои колени дрожат, надо бы позвать врача.

Но я бы предпочел закончить мою работу, сказал тот, кто был когда — то молодым. Поспеши, сказал он, поспеши, безумный и нежный труженик, сосредоточенный жнец горя, поспеши, эти чуткие птички скоро умолкнут, спеши, преодолей усталость, ибо скоро опустится ночь, собери хотя бы несколько снопов. Смелей, говорит он слабым голосом, похожим на голос его матери. А вы, мужчины, прощайте. Прощай, чудесная природа, вскоре я успокоюсь в вековечном подземном убежище, прощай. В общем-то, там, внизу, не особенно весело.

Я один на моем айсберге, сказал тот, кто был когда-то молодым, на айсберге, который несет меня куда-то в ночь, парализованного, в предсмертной агонии, и я слабеющей рукой благословляю молодых, опьяняющихся признаниями при свете звезд, шелестящих свою вечную музыку. Я один на айсберге, но зато я слышу песнь весны. Я один, я старик, я сижу на айсберге, и вокруг ночь. Так сказал тот, кто был когда-то молодым.

Прощай, берег моей юности, на тебя глядит стареющий человек, ты — запретный берег, где вьются стрекозы, рожденные от взгляда Бога. О, ты, сказал он, ты была такой прекрасной и благородной, и такой же безумной, как Ариадна, ты, чье имя я не произнесу, мы с тобой жили на этом берегу и были там братом и сестрой, любимая моя, ты, самая нежная и самая строптивая, самая благородная, самая стройная, живая и подвижная, солнечная, ты, высокая, нахальная, гениальная, раболепная, и я хотел тогда собрать голоса всех ветров, чтобы разнести по всем лесам, что я люблю, что люблю ту, которую люблю. Так сказал тот, кто был когда-то молодым.

Тихо на кладбище, где спят бывшие любовники и любовницы. Теперь они тихи и благоразумны. Ни тебе ожидания писем, ни страстных ночей, ни влажных слияний юных тел. Большая общая спальня. Рядами протянулись смешные скелеты, бывшие живыми, пылкими возлюбленными. Одинокие, грустные лежат на кладбище любовники и их любимые. Восторженные стоны и хрипы возлюбленной, оцепеневшей от наслаждения или бьющейся в страсти, ее глаза, молитвенно заведенные к небу, глаза, закрытые в упоении восторга, и ее благородные груди, отданные тебе в дар, — все это под землей. О, теперь ваш альков под землей, о, любовники.

На кладбище в полночь, выйдя из могил, эти господа неуклюже танцуют, безмолвно и скромно танцуют, угловатые и иссохшие, курносые, с вечно смеющимися ртами, с бесстрастными пустыми глазницами. Они трясутся медленно и неустанно, клацая суставами, как вставными челюстями, в такт музыке деревенской свирели, на которой играет совсем маленький покойник в желтой шапочке с пером, в расшитых драгоценными камнями бальных туфлях, дует в нее пустым провалом рта.