Перед рождением ребенка лепили глиняную фигурку из нескольких шариков – голова, туловище и так далее; этим занималась сестра роженицы или, при ее отсутствии, ближайшая кровная родственница по женской линии. Фигурку затем погружали в кровь и околоплодные воды, таким образом ритуально связывая ее с новорожденным до самой смерти.

Огонь эланы называли Братом и Мужем, Дарящим жизнь. Это был бог-дух, покровитель тепла, света и защиты. После смерти фигурку элана – последнее пристанище его души – бросали в семейный очаг. Фигурки делались безликими, потому что огонь встречал каждую душу одинаково: разделяя умерших на праведников и грешников, он полагался не на внешность, которая всегда скрывала истину, а на деяния. Расколовшись от жара, фигурка возвращалась к своей родительнице – воде, которую называли Сестрой и Женой, Дарящей жизнь, а душа отправлялась к другой божественной ипостаси – Забирающей жизнь. Если фигурка не раскалывалась, значит, боги отвергли душу, и к обожженному вместилищу больше никто и никогда не прикасался. Траур прекращался, а все воспоминания об умершем предавали забвению.

Калит свою фигурку потеряла – после такого позора оставалось только умереть. Лежит она теперь где-то в траве или под наносом из пыли или золы. А еще она наверняка разбилась, и связь разорвалась – теперь душе Калит не найти пристанища после смерти. Злые духи набросятся на нее и раздерут на куски. Никакого спасения, никакого правосудия от Дарящего жизнь.

Ее народ, как Калит поняла впоследствии, считал себя избранным. Впрочем, это наверняка касалось любого народа, любого племени, любой страны. Возвеличивание себя, как бы оно ни граничило с надменностью. Каждый народ верил в свое бессмертие и место в вечности, пока вдруг не приходило сокрушительное откровение. Люди погибали, теряли свою самобытность, язык, верования и образ жизни. Смертность напоминала о себе, как нож у сердца. И в это унизительное, приземляющее мгновение все истины, которые прежде казались непреложными, оборачивались хрупкой иллюзией.

Люди стояли на коленях в пыли. Проваливались глубже. Лежали лицом в этой пыли, вдыхая носом запах разложения. Стоит ли удивляться, что все звери в последние мгновения ложатся на землю, отдаваясь на милость безжалостной природы, подставляя горло ножам и клыкам, переливающимся на солнце? Делают все, что должна делать жертва…

Калит вспомнила, как давным-давно видела быка-бхедерина, пронзенного десятком охотничьих копий. Волоча за собой древки, огромный зверь тем не менее остался стоять, как будто его заботило только это, как будто только так он считал себя живым и достойным жизни. Его красные, налитые кровью глаза выражали упрямую непокорность, ведь упасть означало умереть.

Так он и стоял, истекая кровью, а охотники кружили вокруг его, но подходить ближе опасались. Они ждали, но зверь все не сдавался, не желал покоряться неизбежному – и продолжалось это поразительно долго. Потом охотники неоднократно пересказывали эту историю у мигающего костра, обязательно изображая умирающего зверя: как широко расставлены его ноги, как ссутулены плечи, как пылают глаза.

Прошел день, наступила ночь, за ним снова рассвет, но зверь продолжал стоять, только теперь уже мертвый.

В каком-то смысле бхедерин победил – его смерть как бы стала незначащей, обыкновенным переходом, а не поводом для радостных плясок.

Калит чуть не расплакалась, вспомнив про этого бхедерина, про его могучую душу, вырванную из гордого тела. Даже охотники тогда молчали, благоговейно притрагиваясь к задубевшей коже; даже дети, которые ждали возможности поучаствовать в разделке туши, в том числе и сама Калит, ощущали странную смесь испуга со стыдом. Или, что вероятнее, только Калит ощущала это… да и ощущала ли? Не правильнее ли предположить, что этот стыд, эта вина пришли к ней только теперь – многие десятилетия спустя? После того как зверь стал символом чего-то иного, чего-то очень личного для нее?

Ее народ погиб.

А она стоит.

Продолжает стоять.

Однако в это мгновение они все лежали в траве, прижимаясь к валунам. Калит вдыхала запах пыли и собственного пота. К’чейн че’малли практически скрылись из виду. Они лежали неподвижно, словно свернувшиеся в клубок змеи или ящерки, греющиеся на камнях. Их чешуя почти сливалась с окружением.

Они скрывались.

От чего? Что в этой бесполезной и безжизненной пустыне могло вызвать у них такую тревогу?

Ничто. Во всяком случае, не на земле. Нет… мы скрываемся от туч.

Не меньше десятка туч выстроились в ряд на горизонте к юго-западу. До них было пять или больше лиг.

Калит совершенно не понимала, что происходит, – и потому даже не могла задать своим спутникам никакого вопроса, не могла поделиться своими страхами и тревогами. Далекая темная полоса говорила ей только о том, что приближается гроза, а еще, возможно, град или пыльная буря. Однако за все время, что Калит и к’чейн че’малли скрывались и выжидали, тучи не сдвинулись с места. Непонимание убивало.

Тучи.

Парит ли еще над ними крылатый убийца? Наверху, наверное, яростно хлестали ветра, но внизу было пугающее затишье. Казалось, даже воздух затаился и насекомые расползлись по щелям в земле.

Под Калит вдруг задрожала земля, толчок за толчком. Было неясно, слышит ли она гром или просто ощущает его. От неожиданности заколотилось сердце: никогда прежде она не переживала столь долгого бедствия. Бури в прериях были стремительными и яростными; они проносились над землей, вырывая траву и сметая палатки из шкур, взметывали пылающие угли, трепали юрты. Гул ветра набирал силу, превращаясь в вопль, а потом столь же быстро затихал. Оставались только серые градины, которые быстро таяли. На памяти Калит подобных бурь не было, и от металлического привкуса страха закололо язык.

К’чейн че’малли, ее внушающие ужас телохранители, прижались к земле, словно побитые дворняги.

Землю сотряс очередной раскат грома, затем еще и еще. Сжав зубы, Калит заставила себя повернуть голову. В воздухе туманом повисла пыль. За бурой завесой она различала непрекращающиеся серебристые вспышки, однако сами тучи оставались черными, будто черные точки перед глазами. Где росчерки молний? Все вспышки поднимались от земли, и вот вдалеке тускло засветились пожарища. Высохшая степь пылала.

Вскрикнув, Калит накрыла голову руками. Часть ее смотрела на все с отвлеченным, слегка раздраженным интересом, тогда как остальное ее существо тряслось от ужаса. Правда ли она это чувствовала? Или на нее накатили эманации Гунт Мах, Саг’Чурока и других к’чейн че’маллей? Хотя нет, скорее она наблюдала обыкновенную осторожность – да, преувеличенную, но ведь все-таки ящеры не дрожали и не рыли землю? Наоборот, застыли как будто мертвые. Неподвижные и спокойные, как и…

Когтистая лапа подхватила Калит. Она взвизгнула, и к’чейн че’малли вдруг сорвались с места, почти не отрываясь от земли, быстрее, чем казалось возможным. Дестриант болталась в хватке Гунт Мах словно кусок мяса, оторванный от туши убитого бхедерина.