Как показывают воспоминания ряда военных деятелей (например, П. Григоренко, С. Мартьянова) и другие источники, политорганы часто были инициаторами «чисток». Исключение из партии того или иного военнослужащего, как правило, влекло за собой увольнение из армии, ГУЛАГ или смертный приговор.

Положение, изданное в соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 июля 1941 г., предписывало военным комиссарам координировать свои действия с органами контрразведки — особыми отделами НКВД. Военные комиссары были обязаны «своевременно сигнализировать» Верховному Командованию и правительству о командирах и политработниках, порочащих своим недостойным поведением честь РККА. Подчас это требование доводилось до абсурда. Яркий пример приводит Хрущев. По личному распоряжению Сталина, который не доверял Малиновскому, Хрущев, как член военного совета фронта, был обязан в буквальном смысле слова не сводить глаз с этого генерала, который, впрочем, заслужил самую высокую характеристику самого Хрущева. Говоря о сотрудничестве этих двух институтов деспотии, следует отметить, что они не были равноправными. Офицеры НКВД в армии были полностью независимы. Политаппарат же постоянно находился под самым строгим и жестким контролем НКВД. За первые 20 лет существования ГЛАВПУ лишь немногие из его начальников умерли своей смертью, остальные были уничтожены НКВД. В предвоенные годы, по далеко не полным данным, были репрессированы 20 членов военных советов, 20 начальников политуправлений, 14 комиссаров корпусов, 65 комиссаров дивизий, 92 комиссара полков. Характерно, что Епишев, дольше всех возглавлявший ГЛАВПУ, до того был заместителем министра госбезопасности[284].

По мнению официальных историков, в 1941–1942 гг. военные комиссары «оказывали всестороннюю помощь командирам в военном и политическом руководстве войсками, мобилизации личного состава на разгром врага». Неясно, однако, зачем понадобилось ограничивать права командиров, чтобы «помочь». По Н. Шапалину, восстановление института комиссаров в июле 1941 г. «было обусловлено не каким-то недоверием к командному составу, а конкретно сложившейся обстановкой, усложнением руководства войсками. К осени 1942 г. наши вооруженные силы всесторонне окрепли и полностью поняли причины введения военных комиссаров». Но почему Сталин отменил институт накануне войны, то есть незадолго до подлинного «усложнения руководства войсками». Тезисы о том, что командиры «доверяли» и что армия к октябрю 1942 г. «всесторонне окрепла», по меньшей мере спорны. Утверждение же о том, что Вооруженные Силы «полностью поняли», зачем нужны комиссары, просто смехотворно[285].

Нельзя разделить и внешне противоположные, но по существу такие же односторонние трактовки ряда ученых и писателей. Книга «Наше Отечество» представляет дело так: «На те почти 15 месяцев, пока существовал институт военных комиссаров, приходятся самые тяжелые поражения Красной Армии, ее самые большие потери. Именно за это время противник достиг наивысших успехов на советско-германском фронте». Автор явно преувеличивает общую роль комиссаров и преуменьшает вину «вождя». По времени события в целом совпадают. Но институт комиссаров был восстановлен в июле 1941 г., после того как уже началась роковая серия поражений. Глубокие причины последних были заложены еще раньше, в условиях единоначалия. Впрочем, в другой работе автор пишет нечто иное: институт комиссаров не «дал серьезных положительных результатов». Но это также не объясняет многого. Как можно, например, связывать два решения Сталина, принятые почти одновременно? По крайней мере, между июлем (приказ № 227) и октябрем 1942 г. на фронте едва ли произошло что-то существенное. Но если первый приказ резко усиливал в армии бюрократизацию, то второй — несколько ослаблял ее. С другой стороны, можно ли утверждать, что отмена института комиссаров резко изменила обстановку в вооруженных силах?

В октябре 1942 г. не восстанавливались отделы пропаганды, как было до июля 1941 г., — сохранялись политотделы с их исключительными правами. Их сеть к этому времени была даже расширена. Они были введены даже в некоторых полках, например, гвардейских, минометных, вследствие особой важности реактивной артиллерии. Политические управления и отделы фактически сохраняли большую самостоятельность. Заместители по политчасти подчинялись своим командирам, но обладали правом прямого доклада и политотделам. Огромную силу сохраняла инерция. Командир, за редким исключением — сам член ВКП(б), не мог не прислушиваться к мнению политработников. Показательно, что вплоть до окончания войны за те или иные недостатки в батальоне (дивизионе, полку) его командир получал взыскание, как правило, одновременно со своим заместителем по политической части. На наш взгляд, в частях, руководимых умными и честными командирами и комиссарами (заместителями по политчасти), отмена института комиссаров едва ли привела к каким-либо существенным переменам. Весьма важно, что эта реформа ничего не изменяла в верхних эшелонах руководства — ГЛАВПУ, военных советов фронтов, армий. Они например, сохраняли свое влияние на деятельность военной юстиции, что противоречило демократическим принципам.

Критика политаппарата по методам и форме подчас близка к неофашистской. Она свойственна, например, ряду выступлений Астафьева. Убедив себя в том, что он познал так называемую «солдатскую правду», этот писатель утверждает, что коммунисты на войне «спасали свою шкуру за счет солдат», «устраивали геноцид», их «всегда ненавидели, презирали, боялись»; политотделы «барствовали на фронте — не способные ни к чему, разнежившиеся, в словах утопшие, в самовластии, в уверенности, что могут всем распоряжаться». По Астафьеву, всяческие порицания заслуживали и все командиры — от ротного и выше, и уж во всяком случае все генералы. Дело в том, что они не были вместе с солдатом Астафьевым «на передке», не ходили с ним в атаку. Позиция писателя ложна с начала до конца. В артиллерии, например, а это большая часть армии, командиры дивизионов, батарей, офицеры разведки, связи, как правило, находились много ближе к переднему краю, чем большинство рядовых. Упускает Астафьев и многие другие обстоятельства. Офицеры подразделений снабжения, в просторечии «тыловики» очень часто испытывали большую опасность, чем люди переднего края, например, на переправах от Волги до Одера.

На фронте приходилось довольно часто встречаться со своеобразным эгоцентризмом. Летчики, танкисты снисходительно смотрели на всех, кто не летает на самолетах и не ездит на танках, артиллерийские разведчики — на орудийные расчеты (последние, как правило, были в «тылу»). Краснофлотцы до войны, во время и после нее смотрели свысока на «пехоту». Ходил анекдот, смысл которого сводился к тому, что «морской кок выше сухопутного полковника». Но никто не пытался в то время превращать эти в целом безобидные гусарские предрассудки в какую-то теорию. Кроме того, они были свойственны молодым. В последнюю войну большинство фронтовиков в атаку не ходили, то есть обходились без этого средневекового способа боевых операций. В идеале авиационное, артиллерийское, ракетное наступление должно было подготовить несравненно более легкий захват стрелковыми частями позиций противника. В 1945 г. командование РККА уже было в состоянии обеспечить именно такие условия. Этим и должны были заниматься подлинные «отцы-командиры». По Астафьеву, Конев должен был идти в атаку рядом с солдатом, «как Ванька-взводный