лишний человек на батарее приносит ей неудачу. Так или иначе, не имея конкретного места в бою, не обладая удовлетворительной артиллерийской подготовкой, политработнику лишь при исключительных душевных и других общечеловеческих качествах удавалось сохранять авторитет среди огневиков, разведчиков, связистов. Но удавалось это далеко не каждому. Не отсюда ли, по меньшей мере, снисходительность к политработникам и армейская вариация некрасовского вопроса «кому живется весело, вольготно на Руси»? Не в этом ли источник разговоров, подобных суждению Кулика об одном командарме: «Он представлял из себя раскисшего политрука, много говорящего, но никто его не слушал»? Характерно, что представление о некоей второстепенности своей работы возникло и в сознании самих политработников. Начальник политотдела 92-го полка говорил, например, что политработников нужно награждать только «обслуживающими» орденами.

В литературе о войне имеет хождение очень веский, хотя и косвенный довод. Читали ли вы, чтобы политработника-фронтовика награждали, по крайней мере, высоким орденом (хотя бы орденом Красного Знамени) за его штатную работу? Пример — воспоминания Брежнева. Чтобы продемонстрировать его мужество, авторы подписанной его именем брошюры несколько раз показывали полковника на «Малой земле». Его «заставили» выполнять чужие обязанности, в частности, пулеметчика. Другой политработник замещает выбывшего из строя командира, чтобы наверняка предстать стопроцентным героем. Чтобы наградить политработника за действительно его добросовестную работу на фронте, в его наградные листы, как правило, вписывали что-либо «безусловно героическое». Будничного дела было мало.

Из четырех лет фронтовой политработы на память приходит в первую очередь зловещая октябрьская (1942) ночь в Сталинграде, когда по поручению командира полка с «самыми лучшими из всего полка» комсомольцами мы «доставили» 10 лодок на случай переправы гвардейцев-минометчиков на спасительный левый берег. Почему-то запомнился другой эпизод, так же имеющий очень отдаленное отношение к политработе. Я уже заместитель по политчасти командира дивизиона. Мы на марше. Прекрасная летняя ночь 30 июля 1944 г. на шоссе Люблин — Варшава. Перед разбитым мостом колонна остановилась и только тогда выяснилось, что командир дивизиона мертвецки пьян. Командир головной батареи (как раз тот, который в Сталинграде был суеверным) под разными предлогами отказывался принимать командование дивизионом. Его можно было понять: единственный путь в обход моста — через лес, который на карте обозначен как заболоченный, маршрут не был разведан. Отход противника в этом районе нужно было еще установить. К счастью, в моем вынужденном командирстве все обошлось благополучно. Дивизион своевременно прибыл в назначенный район.

Неопределенность служебных обязанностей в бою подтверждается и другими многочисленными фактами. А Скрыль-ник, автор книги «Генерал армии А. А. Епишев» (1989) описывает деятельность члена военного совета. Вот он заботится о том, чтобы саперы разминировали Киев к «9.00 седьмого ноября» (автор не подумал, что установление каких-либо сроков саперам в высшей степени абсурдно…). Вот он «своими глазами увидел, насколько совершеннее стала противотанковая артиллерия»; выполнил обязанности офицера штаба — принял приказ командующего фронтом и передал его командарму. Основная мысль автора: генерал Епишев — «только на линии огня». Но и она не проливает свет на функции члена военного совета.

В зарубежной историографии превалировала нигилистическая трактовка роли комиссаров РККА. Ближе к истине, очевидно, П. Карелл (ФРГ), полагающий, что в большинстве случаев они были «душой сопротивления», «побуждали войска к борьбе всеми средствами, но, как правило, не щадили при этом и своей жизни». Автор верно отмечает более высокий общеобразовательный уровень комиссаров по сравнению с «уровнем среднего красного офицера». Но с утверждением автора о том, что «они были также очень хорошо образованы в военном отношении», едва ли можно согласиться. На 1 мая 1941 г. 50 процентов политсовета имели знания в объеме лишь полковой школы, то есть на уровне сержантов. Хотя во время войны с Финляндией, по признанию Мехлиса, «политработники на деле убедились, что без военных знаний они не могут быть полноценными руководителями»[289].

Карелл с полным основанием отмечает важную роль военных комиссаров в ограничении произвола командиров-самодуров. Приходит на память ночная остановка гвардейского дивизиона перед взятием Франкфурта-на-Одере в конце января 1945 г. Единственные ворота в обширный фольварк надежно охранялись. Проезжавший мимо командир одного из корпусов 1-й гвардейской танковой армии дал волю безудержным эмоциям: почему перед его машиной не открыли немедленно ворот, потребовали документы. Часовой и дежурный офицер действовали правильно, они выдержали грубый натиск генерала-южанина. Но жизнь командира дивизиона повисла на волоске. Он был отстранен от должности и «приговорен» генералом к расстрелу «за беспорядок в дивизионе на переднем крае». Лишь дипломатическое вмешательство заместителя командира корпуса по политчасти спасло майора С. Плющева от грозившего ему убийства.

Антидемократическим, в целом, политаппарат армии и флота оставался и после войны. Неблаговидную роль сыграл он, в частности, в широко нашумевших решениях относительно Героя Советского Союза А. Маринеско и Героя Советского Союза главного маршала авиации С. Варенцова. И после войны ГЛАВПУ много хранил все консервативные основы своей корпорации. Между тем даже не самым дальновидным людям ложное положение политаппарата в Вооруженных Силах было очевидным. При обсуждении в ЦК КПСС вопроса о министре обороны Жукове в октябре 1957 г. маршал фактически выступил против «штатных платных политработников», но, учитывая настроение руководства государством, он пытался компенсировать радикальность своего суждения ссылкой на политическую опытность командиров, которые должны быть, по его мнению, «также и партийными руководителями… и вести партийную работу». На пленуме ЦК, однако, Жуков отказался и от этого внешне компромиссного, но в целом несостоятельного предложения. Подчинить партийную организацию командиру не только по существу, как это часто бывало, но и формально, означало бы ликвидировать единственную общественную организацию в армии, а следовательно, и какое-либо демократическое начало в ней. В своем выступлении Жуков заявил, что он «слишком переоценил роль командира-единоначальника и недооценил значение политоргана, который должен нести главную тяжесть за политическое воспитание Вооруженных Сил». В этом случае маршал впал в противоположную крайность. На самом деле, могли ли быть «боевые командиры также и партийными руководителями» при сохранении «ведущей роли в армии партийной организации»? Маршал пытался решить эту проблему волюнтаристски, властью министра обороны, что еще более усилило негативное отношение к реформам в армии со стороны консервативной части ЦК КПСС. В 1955 г. было сокращено большое число политотделов. Но уже в 1957–1958 гг. в армии и на флоте восстановлены 84 и создано вновь 150 политорганов. Но этот факт свидетельствует лишь о том, что в ЦК КПСС и в это время доминировала старая линия[290].

Раздававшиеся на рубеже 1990–1991 гг. призывы сохранить политаппарат, поскольку он составляет лишь менее двух процентов численности личного состава и около восьми процентов офицерского состава, полностью не состоятельны. Их авторы отходят от сути дела — зачем