быть преступницей, чтобы были правы мои обвинители. Перестанем говорить об этом! Я знаю, что меня ожидает, я это чувствую и умом, и сердцем: я погибла! Но я буду, по крайней мере, бороться до конца, чтобы погибнуть с честью, верная себе самой и взглядам, в которых была воспитана. Ну, расскажите мне теперь, с какими еще оскорблениями выступают против меня?

Бриенн вынул из своего портфеля целую пачку печатных брошюр и положил ее на стол пред королевой.

— Боже мой, сколько хлопот я доставляю своим врагам! — печально сказала Мария Антуанетта. — И как они, должно быть, ненавидят меня! Вот, например, брошюра: «Добрый совет госпоже Недоимке как можно скорее оставить Францию». Недоимка — это, конечно, я?

— Это злая выдумка герцога Орлеанского, ваше величество!

Глаза королевы вспыхнули гневом, но она удержалась от резкого замечания и продолжала перелистывать брошюры, памфлеты и карикатуры, и, пока она впивала яд этих проникнутых злобой и ненавистью слов, по ее щекам медленно катились тяжелые слезы, а ее грудь вздрагивала от конвульсивных рыданий.

Тронутый этим молчаливым горем, министр хотел взять обратно жестокие листки, но королева, удержав его руку, сказала:

— Нет, я должна знать все. Продолжайте все сообщать мне и не заблуждайтесь насчет истинной причины моих слез: ведь вполне естественно, что я очень чувствительна к обидам, наносимым мне народом, который я люблю, для приобретения любви которого я готова была бы на всякую жертву.

В эту минуту дверь без всякой церемонии распахнулась, и вошла герцогиня Полиньяк.

— Что случилось? — вскочив с места, воскликнула королева, — Вы с дурными вестями? Дофину хуже?

— Да, ваше величество, появились судороги, и доктора опасаются…

— Господи! Господи! — простонала королева, простирая руки к небу. — Неужели все несчастья зараз должны обрушиться на мою голову? Дитя мое, мой милый сын! И я плачу здесь из-за злобы моих врагов, когда мой сын умирает? Прощайте, господин Бриенн, я пойду к нему. — И королева так быстро побежала в комнату дофина, что герцогиня едва поспевала за нею. — Он умер?! — спросила она у лакеев, стоявших в комнате, предшествовавшей комнате дофина, но, не дожидаясь ответа, рванула дверь и вошла.

На кровати под балдахином неподвижно лежал бледный ребенок, с широко раскрытыми, остановившимися глазами и посинелыми губами, искривленными болью. Вокруг постели стояли врачи, наскоро призванный священник и слуги; все печально смотрели на маленькое, смертельно бледное существо, увядший цветок, который родился из праха и в прах должен был превратиться, и на бледную, дрожащую женщину, потрясенную горем мать, которая знала, что так же бессильна отвратить роковой удар судьбы, как последняя из ее подданных.

Нежно обняв больного малютку, королева осыпала его поцелуями, орошая его личико слезами. И эти слезы, эти поцелуи еще раз вернули ребенка к жизни.

Остановившиеся глаза закрылись и снова открылись; дофин увидел плачущую мать и попытался улыбнуться ей и пошевелить рукой.

— Тебе больно, дитя мое? — прошептала королева, целуя его.

Мальчик взглянул на нее с глубокой нежностью и прошептал:

— Нет, мне больно только оттого, что ты плачешь, мама.

Мария Антуанетта тотчас же осушила свои слезы и постаралась улыбнуться, чтобы дофин, взоры которого не отрывались от ее лица, не видел ее горя.

В комнате было тихо; слышались только тяжелое дыхание умиравшего ребенка и молитвы стоявших вокруг кровати людей. Потом дверь тихо растворилась, пропустив мужскую фигуру, которая, на цыпочках приблизившись к постели, опустилась на колени рядом с королевой. Это был король, вызванный из заседания, чтобы присутствовать при кончине сына.

Священник начал громко читать напутственные молитвы, к которым присоединился шепот присутствовавших. Только королева не могла молиться и не сводила взора с сына, который уже не видел ее: его глаза потухли, наступила агония. Еще один вздох, и все кончилось.

Королева громко вскрикнула; по щекам короля проползли две тяжелые слезы, и его молитвенно сложенные руки затряслись.

Священник поднял руки и возгласил:

— Господь дал, Господь и взял. Да будет благословенно имя Его! Аминь!

— Аминь, аминь! — повторили присутствовавшие.

— Аминь! — повторил король, нежно закрывая глаза умершего сына. — Господь взял тебя к себе, сын мой, может быть, потому, что хотел избавить тебя от тяжелого горя и страданий. Да будет благословенно имя Его!

Королева склонилась над умершим и поцеловала его в губы.

— Прощай, сын мой, — прошептала она, — прощай! Ах, почему я не могу умереть вместе с тобой, уйти вместе с тобой из этого жалкого мира, полного печали! — Но тотчас же, как будто раскаявшись в своих горьких словах, она поднялась с колен и сказала священнику, окроплявшему тело усопшего святой водой: —Батюшка, будьте добры принести мне завтра список детей, родившихся сегодня в Версале от неимущих родителей: я хочу дать каждому ребенку по тысяче франков. Пусть матери этих детей благословляют счастливый для них день смерти моего сына!

— Пойдемте, Мария, — сказал король, — тело нашего сына принадлежит теперь не нам, живым, а могилам наших предков в Сэн-Дени, душа же его принадлежит Господу Богу… Дофин скончался, да здравствует дофин! Герцогиня, приведите дофина в кабинет его матери! Вашу руку! — и движением, полным гордого достоинства, которое так было ему свойственно в значительные моменты его жизни, он подал королеве руку и повел ее в ее кабинет.

— Ах, друг мой! — сказала королева, когда они вошли туда. — Здесь мы одни! Здесь