— Да, сын мой, собачка также досталась тебе в наследство, — с печальной улыбкой ответил отец.

Ребенок обнял голову собаки и нежно прижал ее к своему сердцу.

— Муфле — мой! Муфле — мое наследство! — радостно повторял он.

— О, детская радость, детская невинность, — сказала королева, поднимая к небу взор красных, заплаканных глаз, — Зачем не сопутствуют они нам через всю жизнь? Мой сын наследует королевство, а его радует маленький зверек, который с любовью лижет ему руки! Любовь — лучшее наследство! Пусть любовь живет в нас до самой смерти!

XI

Король Людовик XVI

14-го июля в Париже разыгрались ужасные события. В первый раз разверзся кратер вулкана революции, до сих пор дававшего знать о себе лишь подземными ударами. Потоки раскаленной лавы-мятежа, возмущения, убийств наводнили Париж. Верность, благоразумие — все отступило пред ними. Народ разрушил Бастилию, убил коменданта, и в первый раз прозвучал на улицах Парижа ужасный возглас: «На фонарь!». В первый раз железные перекладины фонарных столбов послужили виселицами, на которых вешали всех, обвиненных народным правосудием.

Волна революции еще не докатилась до Версаля. Вечером 14-го июля в королевском дворце наступила преждевременная тишина. Мария Антуанетта рано удалилась в свои комнаты; король также рано лег в постель и тотчас же погрузился в глубокий сон. Не успел он проспать и несколько часов, как камердинер разбудил его, доложив, что герцог Лианкур, состоящий при гардеробе его величества, просит принять его по неотложному делу.

После минутной нерешимости король поспешно встал с постели и приказал одеть себя. Войдя в смежную комнату, где ждал его герцог, известный своею преданностью Людовику XVI, король нашел его страшно расстроенным, с бледным как смерть лицом и дрожащими членами.

— Что случилось? — воскликнул король.

— Государь, — глухим голосом ответил Лианкур, — с моей стороны было бы преступлением скрывать от вашего величества известия, имеющие огромное значение и требующие решения вашего величества.

— Вы говорите о беспорядках в столице? — вздрогнув, спросил Людовик.

— В Париже произошли ужасные события, — продолжал герцог, — между тем я узнал, что вашему величеству они еще не известны. Главнокомандующий армией не решился известить вас, государь. О разрушении Бастилии было известно в Версале еще вчера вечером, но сейчас ко мне прискакал курьер с еще более ужасными известиями. Государь, как верноподданный вашего величества, я позволяю себе сообщить вам то, что до сих пор препятствовало вашему величеству ясно понимать то, что происходит: в Париже не только разрушена Бастилия, но совершена масса преступлений и убийств. Окровавленные головы Делонэ и Флесселя яростная толпа на пиках носила по городу; часть гарнизона Бастилии безжалостно перерезана; многие из почтенных инвалидов, охранявших казематы, вздернуты на фонарные столбы. Во многих полках началось нарушение присяги; в городе насчитывается до двухсот тысяч народа, готового к бою. Поголовное возмущение ожидается сегодня же ночью.

Король выслушал герцога в молчаливом и грустном раздумье. Он побледнел, но его лицо осталось неподвижным, как и вся фигура.

— Итак, это, значит, мятеж? — после долгой паузы сказал Людовик, точно очнувшись от глубокой задумчивости.

— Нет, государь! — с жаром возразил герцог. — Это революция!

— Королева была права, — тихо прошептал король, — и теперь пришлось бы пролить потоки крови, чтобы прекратить зло. Но мое решение неизменно: кровь французского народа не должна быть пролита.

— Государь! — с волнением сказал Лианкур. — В этих словах вашего величества кроется спасение Франции и королевского семейства. В этот решительный час я осмеливаюсь, я считаю долгом вполне откровенно говорить с вашим величеством. Благословляю минуту, дающую мне возможность прямо обратиться к вашему сердцу! Опаснее всего, государь, последовать бессовестным советам ваших министров. Умоляю ваше величество появиться сегодня в заседании национального собрания и лично обратиться к народу со словами мира и успокоения! Ваше появление сотворит чудо и сделает собрание верным союзником правительства. Иначе революция примет ужасающие размеры.

Король смерил герцога долгим, проницательным взглядом. Благородное одушевление, охватившее Лианкура, по-видимому, тронуло монарха. Он схватил его руку, крепко пожал ее и кротко сказал:

— Герцог, вы сами — один из наиболее влиятельных членов национального собрания: можете ли вы поручиться, что мое выступление будет принято так, как подобало бы в интересах государства и его правительства?

— Собрание только и жаждет умиротворяющего слова вашего величества, — убежденно ответил Лианкур, — беспокойство и сомнение растут с каждым днем; в сегодняшнем заседании могут быть приняты крайние решения, если вы, ваше величество, не сделаете спасительного шага.

В эту минуту дверь отворилась, и вошли Мосье (старший брат короля) и граф д’Артуа, оба в страшном волнении. Очевидно, известия, привезенные Лианкуром, уже распространились в Версале.

— Ваше высочество, — сказал герцог графу д’Артуа, — народ требует вашей головы; я сам видел ужасное объявление.

Пораженный ужасом принц неподвижно остановился посреди комнаты.

— Что ж! — сказал он затем, опомнившись. — Я, как и народ, предпочитаю открытую борьбу: они хотят моей головы, а мне хочется добраться до их голов. К чему тянут дело? Твердая политика, никаких уступок в пользу так называемых свободных идей и хорошо заряженные пушки.