— Спасение не обходится без крови.

Его голос изменился. Стал более низким и хриплым, чем тот, который я помнил. И звучал слегка смазанно, будто что-то было вставлено в уголки рта. Но это был он. Сейчас он продолжал загораживать солнце, но один тонкий лучик вырвался из-за его плеча и обжег правую половину моего лица. Я закрыл ослепленный светом глаз, стараясь не сводить с него другой.

— Так вот в чем дело? — ахнул я, испугавшись того, каким хрупким и искаженным стал мой голос.

— Во всем этом, — ответил он, обращаясь ко мне из-за стены волос, — начиная с той ночи и заканчивая настоящим моментом. Если тебе от этого станет легче, мой старый друг, мы никогда не имели выбора. Все было решено давным-давно, без нашего ведома и согласия.

— Вытащи меня отсюда, Мартин. Пожалуйста. — Каждое слово царапало мне горло, словно заостренный ноготь, каждый вдох давался все с бо́льшим трудом. — Я умираю.

— Ты не умрешь.

— Я не могу дышать.

— Ты не умрешь.

— Помоги мне.

— Мы выбираем страдание. Очень многие задаются вопросом, почему так происходит, почему невиновные должны страдать вместе с виновными. Потому что мы так решили.

Мне захотелось задушить его, выбраться из-под земли и сдавливать ему шею, пока его тело не обмякнет и мне больше никогда не придется слушать его дешевую чушь.

Солнце выползло у него из-за головы. Сверлило меня, обжигая и ослабляя до такой степени, что я не мог даже найти в себе силы, чтобы злиться. Я чувствовал себя совершенно опустошенным… чудовищно опустошенным, как сухая скорлупа.

Мартин наклонил голову набок, и волосы, разделившись на пробор, явили единственный выглядывающий глаз. Он был направлен в небо.

— Там ничего нет. Ничего. Это пустой дом, с пустыми комнатами, полный пустых обещаний и лжи.

— Помоги мне, — прошептал я, не уверенный, слышит ли он меня вообще.

— Ты должен очень многому научиться. — Глаз снова посмотрел на меня. Моргнул. Волосы сместились, опять закрыв его. — Мне нужно очень многому тебя научить. Ты будешь называть меня Отец и все поймешь. А теперь скажи мне, Филлип. Кто я?

Губы у меня неконтролируемо задрожали. Я не был уверен, смогу ли еще говорить. Я снова попытался шептать.

— Мартин.

Он наклонился ближе, и я почувствовал, как его грубые руки коснулись моего лица. Взяли меня за обе щеки и держали так какое-то время, а между нами висела стена волос.

— Позволь мне научить тебя. Позволь научить видеть то, что вижу я.

Его большие пальцы рук переместились к моим глазам. Я почувствовал давление и боль от прикосновения. Кожа была сильно обожжена, но он давил все сильнее, все глубже погружая пальцы мне в глазницы. Когда глазные яблоки начали сжиматься, боль стала невыносимой. На темном фоне начали появляться цветные всполохи, закручиваясь и растекаясь, как жидкие солнечные лучи.

— Мартин, — произнес я, — прекрати, п-пожалуйста, пожалуйста, прекрати…

— Видеть то, что вижу я.

— Мартин…

— Ты будешь называть меня Отцом и видеть то, что вижу я.

Огонь… огненные реки… огненные небеса… мир, купающийся в огне… тела, плывущие в реках раскаленной лавы… измученные, изуродованные лица, удерживаемые воедино с помощью крюков и скоб, чудовищных пыточных инструментов, закрепленных на окровавленной плоти и обнажившихся костях… лоскуты кожи, свисающие с гвоздей и тянущиеся как резина… стоны и крики боли… люди, исторгающие окровавленные внутренности и кишащую личинками желчь… глаза, проколотые, вырванные из глазниц, раздавленные руками, сочащимися гноем и выделениями… отделенные части тел, отрубленные и отрезанные… страшные гноящиеся раны…

Его пальцы погружались все глубже, и я закричал от боли. Если он надавит сильнее, мои глаза лопнут и превратятся в жидкую кашицу.

— Теперь ты понимаешь? Тебе не нужны глаза, чтобы видеть.

Во лбу у меня взорвалась боль, отдаваясь в затылке.

— Отец, — достаточно громко произнес я, в надежде, что он услышит. — Отец! Отец!

Он отпустил меня. Давление и боль утихли. Я попытался открыть глаза, но не мог. Продолжал выкрикивать имя, которым он потребовал называть себя. Моя воля была сломлена, разбита, как и все остальное во мне. Я почувствовал у себя на лице влагу, но не понимал, кровь это или слезы. Когда она попала мне в рот, я с радостью понял, что это последнее.

Глаза наконец открылись, но они были повреждены. Я видел лишь тени и светлый ореол по краям. Боже мой, подумал я, он ослепил меня. Тени сместились, и я услышал шорох. Мартин поднялся на ноги. Я напрягал зрение, в попытке увидеть его, снова и снова повторяя себе, что глаза в порядке и что они вернутся в нормальное состояние, если я буду их разрабатывать.

И постепенно зрение восстановилось. Периферийный свет начал усиливаться, заполняя зону видимости и поглощая собой все тени. Я увидел стоящего надо мной Мартина. Волосы все еще заслоняли ему лицо, солнце светило у него из-за спины, а странный кусок брезента, на котором он сидел, все еще лежал у его ног. Несмотря на боль, я моргнул и почувствовал, как очередная слеза скатилась по обгоревшей щеке. Я был удивлен, что во мне еще оставалась какая-то жидкость.

— Почему мир — это не что иное, как серия войн? — спросил он меня. — Почему он так жесток по своей природе? Человек человеку волк… неустанная погоня за богатством… выживает сильнейший… заботься только о себе… Ты когда-нибудь задумывался, почему мир устроен именно так? Кто его создал? Любящий Бог? Стал бы любящий Бог бросать тех, кого он якобы любит, в мясорубку и требовать от них безоговорочного послушания, без какой-либо надежды на спасение, кроме как через смерть? И без какой-либо надежды на выживание, кроме как через нечто, столь же хрупкое и иллюзорное, как вера. Всякая религия существует, чтобы защитить нас от тьмы, чтобы объяснить, почему мы должны умереть и что происходит, когда мы умираем. — Он наклонился и поднял кусок брезента. — Как думаешь, почему люди так упорно сражаются за то, чтобы остаться в живых? Почему убивают, калечат и разрушают, в надежде продлить жизнь и обрести власть? Каков истинный смысл всего этого? Остаться в живых. Выжить. Как можно дольше оттягивать наступление смерти. Почему? Люди будут делать все, что угодно — не важно, насколько низко при этом они падут, — только для того, чтобы выжить. Почему? Может, потому, что в глубине души все мы знаем, что на самом деле есть смерть? Не пустота и не царство мира и покоя, а последняя комната на скотобойне?

Мое зрение почти восстановилось, и я увидел, как он бросил передо мной кусок брезента, небрежно, словно мусор, после чего ушел прочь.

Когда тот приземлился в считаных дюймах от меня, я увидел, что это вовсе не брезент. В одной его части сохранились волосы и очертания человеческого лица… пряди светлых волос… характерные черты… маска, сделанная из лица Куида…