— Да ты что?!

— Имел неосторожность спозаранку явиться во дворец... скорее всего, вообще еще ничего не знал, бедолага. Так его прямо на ступенях...

Шейзар пожал плечами.

— Господи!

Джафар вскочил и заметался по комнате.

— Муслим! Одеться дай!

— Куда собираешься? — поинтересовался Шейзар.

— К эмиру!

— Совсем с ума сошел! — с веселым удивлением сказал начальник кавалерии. — Я толкую, что тебе нужно бежать, а ты в ответ хочешь идти к эмиру. Что, решил Нахшаби составить компанию? Жить без него не сможешь? Не на этом свете, так на том?

— Не посмеет! Я — не Нахшаби. Я двадцать лет при дворе. Я — Царь поэтов великого эмира Назра! Я должен его уговорить!

— Кого?

— Нуха.

— Это вряд ли. Только голову на плаху положишь. Нух ничего не решает. А Гурган на тебя много чего повесит. Давно вероотступником не называли?

— Я против веры никогда не стоял!

— Может, и не стоял. Но сказать, что стоял — да еще как стоял! так стоял, что от натуги весь красный был, — это ведь немного времени займет, — рассудил Шейзар. — Нет, брат, во дворце тебе делать нечего. Я думаю, тебе лучше в Панджруд.

— Куда?! Это не я с ума сошел, это ты с ума сошел! Что мне делать в Панджруде?

— Да ничего не делать. Поживешь себе. Родные места...

— Ну да. Чудный план. Царь поэтов великого эмира Назра бросил столицу и поселился в глухой деревне. Хочет, вероятно, пасти баранов... Вот радость. Нечего мне там делать. Я и здесь не пропаду. Не посмеет он меня тронуть.

Шейзар хмыкнул.

— Брат, я тебе что скажу... я тебя очень уважаю, ты знаешь...

— Да, да. Знаю. Если можно, ближе к делу.

— Нет, ты послушай. Помнишь, как пели соловьи, когда мы были маленькими? Помнишь?

— Ну помню, помню, — раздраженно сказал Джафар. — Дальше что?

— Мы слушали вместе — а слышал ты один, — мягко продолжил Шейзар; его скуластое, жесткое, тяжелое и безжалостное лицо, шрамы на котором были, казалось, следами неудачной попытки придать ему более человеческие черты, светилось сейчас запредельной нежностью. — Ведь я слушал вместе с тобой — но ничего не слышал... Ты говоришь — ты Царь поэтов... это да. Важный титул. Но что титул? Большой сипах-салар — тоже важный титул. А вчера я не задумавшись снял голову Большому сипах-салару. Титул мне не помешал. Титул остался, а человека нет. Наверное, Нух уже кого-то другого наградил этим титулом... Понимаешь, я уважаю тебя не за титул. А потому что я знаю: ты умеешь слышать соловьев. Понимаешь? Я знаю это, потому что рос бок о бок с тобой. Но пойми: я один знаю это... и больше никто. Никому другому до этого и дела нет. Наверное, я путано говорю, но если ты думаешь, что твой титул помешает им...

Послышались встревоженные голоса, звуки какой-то сумятицы, потом дверь распахнулась.

— Господин! Беда!

Ввалившийся в комнату был красен, потен; левая кисть отчего-то замотана платком. За его плечом маячила взволнованная физиономия Муслима.

— Хозяин, дом осадили!

Шейзар вскочил.

— Что?!

— Толпа! Саблями машут! Поджечь грозят! Вас требуют! Едва пробился, хозяин!

— Я их, шакалье отродье!..

С порога оглянулся:

— Брат, прошу тебя! Не ходи никуда. Через час вернусь, вместе уедем. Жди!

И так загремел сапожищами, что лестничные ступени отозвались плачем и вскриками.

Комья мокрой ваты сочились водой — это ползли и ползли на город тяжелые тучи. Холодный порывистый ветер тащил их откуда-то с северо-востока, со стороны Хивы, зыбким войлоком волок по крышам глиняного города, тусклыми полотнищами развешивал на голых ветвях мокрых деревьев... К ночи того пуще: открылась в небе горловина черного мешка — и повалил снег. Как посчитать? — мириады, и мириады, и мириады. Покрывало за покрывалом... пелена за пеленой. Тихая, помертвелая лежала белая Бухара в его холодных объятиях. Чернота ночи, белизна снега, и больше ничего во всем мире — ни звука, ни шевеления...

А утро выдалось ясное, солнечное.

Солнце заиграло на казавшихся такими ровными, плотными, а на самом деле уже ноздреватыми покровами, — и тут же все скривилось и потекло.

Где синий сумрак — еще зябко, а на припеке смелые воробьи стрекочут и барахтаются, поднимая из луж такие же мелкие, как сами, такие же мимолетные радуги. Было плоским и мертвым — а стало выпуклым, шершавым, обрело глубину, ослепительно ярко легло на чернильные подложки тени...

Все вокруг — ясное, чистое, золотое и яркое.

И с разных концов города ползут под сине-золотой купол неба многопалые драконы черного дыма.

И вой, вой. Отовсюду вой. Что случилось?

Где-то голосят женщины. То совсем не слышно... то опять доносится... вот снова. Справа?.. слева?.. отовсюду?

— Ой беда, хозяин! — повторял Муслим, озираясь со своей лошаденки. — Это что же делается!

Муслим давным-давно не выезжал с хозяином, на то есть молодые прислужники, заведено как у всех: двое едут впереди, один сзади.

Но нынче уперся: не пущу одного — и все тут!

Дым, дым... Похоже, это из квартала Медников... Дом Шейзара там... не он ли горит? Или где-то рядом?..

Что за безумие, господи!

Центральная часть Регистана пуста, только бесстрашные зеленщицы расхваливают свой укроп. Им деваться некуда — пока будешь бояться, трава завянет...

Справа, где лавки кожевенников-парсов, иранских шиитов, вспыхивает суматоха... кого-то волокут по земле... кричат!.. Бьют ногами... тащат другого...

— Бей неверных!..

— За веру!..

— За истинную веру!..

Громят лавки. И тоже дым...

Стражи у ворот — целый отряд.

Муслим обогнал, подъезжает первым.

— Царь поэтов к эмиру!

Заминка.

Расступаются.

— Что?

— Уважаемый, на лошади нельзя.

— Что случилось?

— Приказ такой, уважаемый.

Досадливо оглянувшись, начал вынимать ногу из стремени...

Еще оставался в седле (и, значит, была возможность передумать: мог бы выругаться, повернуть коня, хлестнуть и умчаться от этих ворот), когда пронзила черная игла предчувствия. Ах, не надо! Прав Шейзар! Бежать! Бежать немедленно!..

Господи, чушь какая! Он Царь поэтов, а не заяц!

Поймал растерянный взгляд Муслима — старик тоже спешивался.