Эмир Нух удивленно хмыкнул.

— Что?.. Что он несет?.. Бога ради, ответь этому назойливому человеку!

— Дорогой Джафар, — устало сказал Гурган. — Ваш последний выпад сам по себе заслуживает смерти. Поэтому, полагаю, в отношении вас никакое наказание не окажется чрезмерным. Что же касается эмира Назра, то великий эмир Нух более чем справедлив к своему отцу. Справедливость выше родственных привязанностей. Ибо родня есть только на земле, а за несправедливость эмир ответит на небесах. Вступится ли там за него его отец-вероотступник? Боюсь, что нет. Ибо эмир Назр — чудовище. Тысячи и тысячи его последующих преступлений меркнут перед тем, что он совершил в самом начале жизни: сначала зарезал родного отца, затем в сговоре с дружком, метившим на пост визиря, отравил индийским ядом своего прилежного и верного наставника — регента Джайхани. Мыслимое ли дело? Этот шайтан в человеческом обличьи не заслужил лучшей участи, чем сдохнуть в темнице от голода и жажды.

— Вот-вот... верно сказал, да, — заблекотал молодой эмир. — Чудище, ага.

— Что же касается вас... Поистине, Аллах не меняет того, что с людьми, пока они сами не переменят того, что с ними. Вы уподобились эмиру Назру. Вы тоже сами заслужили то, к чему привел вас Господь... Возьмите его!

И сделал такой жест, будто отмахнулся от осы, кружившей где-то у подбородка.

* * *

Но настала не смерть, а пустота.

Когда он снова обнаружил себя, в дыру под крышей светила луна.

Это было необъяснимо.

То, что он валяется на полу пустой загаженной камеры, — еще можно понять.

Но почему ночь?

Куда стекло время дня?

Он лежал без чувств? По этой же причине отсрочено усекновение?..

Прошлое волновало больше будущего. Будущее представлялось как никогда ясно, в прошлом же остались загадки.

Скоро придут... он уже в сознании... можно казнить.

Все, что произойдет, представлялось в мельчайших подробностях. Шаги... сопение... тычки... Двор, залитый серебром... Еще толчок, от которого подкашиваются ноги... Последнее — сухой шорох, с каким лезвие меча рассекает стебли лунного света.

Луна пристально смотрела на него. Ее немигающий взгляд был как взгляд доступной женщины.

При последних шагах она так же будет смотреть... и он — жадно всматриваться в ее белый, манящий, с вечными оспинами, лик.

Последний шорох — да, конечно... но луна яркая!.. и улыбается призывно... и что же страшного в этом? Шорох — и тут же тепло разливается по всему телу... жаром бросается в лицо. Да-да: мгновенный жар — а потом легкость, неизъяснимая легкость. Ну конечно: душа отделяется от опостылевшего, исковерканного временем тела, вырывается на свободу... взмывает!.. Как приятно, Господи!.. Как легко!.. Как быстро она летит к луне!.. Ощущение мятного холода во рту... и необыкновенная, необыкновенная легкость: будто весь век тащил какую-то нелепую, тяжелую ношу... с натугой нес... страшился уронить... берег от ударов, от опасных толчков... трясся над ней, изнемогая под тяжестью... Вдруг оступился — и не успел ахнуть, как она, рухнув на землю, разлетелась в куски. И теперь такая легкость, такая упоительная легкость!.. И улыбающаяся луна!.. Вот в чем дело! Не смерть страшна, а только приготовление к ней. Страшит неведомое. Ужасает неизвестность будущего, а не само будущее: когда будущее становится настоящим, оно мирно превращается в прошлое! Ликование, охватившее все его существо при этих ясных, отчетливых мыслях, подтверждало их совершенную истинность... Скорей бы. Скорей.

Так все и случилось.

Протекло в мареве полусознания.

Шаги, грохот, пинки. Дрожь. Радость. Приближение. Вот, сейчас.

И вдруг...

— Не надо! Не надо! Убейте меня! Убейте!

Но его обманули.

Когда она родилась, повитуха не только перерезала пуповину, перед тем в трех местах тщательно перевязанную тряпицей, но и отхватила той же бритвой кончик младенческого уха.

Так делали с детьми рабов. Она к числу таковых не принадлежала, но мать, потеряв первенца, хотела, чтобы следующее дитя было привязано к ней покрепче.

Отныне, бросив взгляд на ее ухо, даже самый тупой и грубый аджина должен был сообразить, что у этой девочки есть хозяин, поэтому стоит как следует подумать перед тем, как причинять ребенку вред.

Для пущей верности ее и назвали так, чтобы имя не могло привлечь недоброго внимания. Или, тем более, вызвать зависть. Сангимо — это же просто камушек, серый камушек на дороге, таких камушков не счесть, кому они нужны!..

Крохотный кусочек плоти, отрезанный от мочки, мать проглотила с лепешкой. Что же касается шрама, то он Сангимо не портил, да и заметить его можно было только нарочно присмотревшись.

Теперь она сама должна была родить.

Сначала все было хорошо.

При первых схватках к ней позвали двух повитух — Махрух-момо и Афшон-момо. Это были хоть и преклонных лет женщины, похожие друг на друга будто родные сестры (только одна толстенькая и бегающая по-утиному, вперевалку, а другая сухая, горбатая и на вид твердая, как арчовый корень), но их оживленности позавидовал бы и молодой: то перебивая друг друга, а то подхватывая речь так же естественно, как ветер перебегает по деревьям с одной верхушки на другую, а в результате без умолку треща на два визгливых голоса, они шумно изгнали из дома всех мужчин и детей. Роженицу же посадили поближе к водостоку — чтобы ребенок вошел в мир так же легко и просто, как сбегает с небес на землю дождевая вода.

— Ну, милая, старайся, старайся! — ласково говорила Махрух-момо, похлопывая ее ладонью по смуглой пояснице и приговаривая: — Это не моя рука, это руки Биби Фатимы и Биби Зухро[53]. Обе они хотят помочь тебе освободиться легко и быстро, ведь не зря велик Аллах!..

А Афшон-момо, сидя перед ней и упираясь своими коленями в ее собственные, толковала, что она, дескать, лучше кого бы то ни было знает, каково это — рожать детей; а потому, хоть Сангимо и не просила ее об этом, а все же она давно готовилась к грядущему событию, подбирала что нужно: вот тебе под голову платочек с хорошего мазара, вот тебе на шею ладанку с сильной, очень сильной запиской одного знающего, очень знающего муллы; уж кому, как не ей, разбираться, что к чему, поэтому хоть весь дом ее перерой, хоть саму донага раздень, а ничего не найдешь — и близко нет ни одной вещи, связанной с несчастьем, болезнью, неудачными родами; все у нее чистое, намоленное, белое, счастливое, а потому и Сангимо разрешится от бремени так же легко, как роняет яблоня спелое яблоко, и ребенок ее появится на свет радостно и весело — точь-в-точь как взмывает в небо свободная птица.