Стефан нервно вертел в руках злополучный диск. Несомненно, разгадка здесь, в этих жутких кадрах, от которых до сих пор стучало в голове.

Он был убежден, что сам увлек жену за собой в сумрак. Но что послужило спусковым механизмом, сигналом? Сильвия, несомненно, недавно где-то пересеклась с убийцей, хотя и вовсе не должна была. Кто это мог быть? Продюсер? Врач? Психиатр? Ну да, психиатр, этот самый Робовский, на прием к которому он так и не попал, потому что наблюдал за Мелиндой. Может, да, а может, и нет.

Стефан закрыл глаза, и перед ним поплыли лица: Арье, Маршаль, Эверар, портье из «Трех парок», Маше… По большей части это были люди незнакомые, которые появились на его пути только в снах.

И один из них снимал на пленку гнусные убийства. Он и создал тот дайджест ужаса, что лежал сейчас у Стефана в руках.

Вдруг одно из лиц отделилось от других.

Стефан поднял диск и поднес его к глазам. На него смотрел убийца.

Пятью минутами позже, найдя среди заметок и записок нужный адрес, он уже мчался из дому, и шины автомобиля визжали на поворотах.

Приехав в Пятнадцатый округ к больнице Некер[75], куда его привели поиски в Интернете, Вик с большим риском припарковался на площадке приемного отделения и выскочил из машины. В числе прочих эта больница занималась и врожденными заболеваниями у детей.

Стефан был недоступен и по домашнему, и по мобильному телефону. Почему он не отвечает?

Вик не без труда нашел дорогу в лабиринте коридоров и оказался в отделении детской психиатрии. Найти того, с кем можно было поговорить, тоже было нелегко. Им оказался профессор Шафран. Лейтенант торопливо разложил перед ним кадры рентгенограмм, распечатанные с диска на компьютере. Качество их было не ахти, но множественные переломы просматривались хорошо.

– Мои выкладки привели меня к вам, – объяснил он. – Я разыскиваю этого пациента.

Шафран, человек лет сорока, вертел в руках ручку.

– И это все, чем вы располагаете? Фотокопии рентгеновских снимков?

– Да, это снимки ребенка, который, может быть, много лет назад лечился в вашей клинике.

– Может быть?

– Если не ошибаюсь, у вас лечатся дети с редкими заболеваниями?

– Да, в числе других. Но это не основное, чем занимается наша клиника.

– А врожденной нечувствительностью к боли вы занимаетесь?

Выражение лица Шафрана изменилось. Он взял фотокопии в руки и нахмурился:

– Да, здесь налицо врожденная нечувствительность к боли. Снимки, к несчастью, типичны. Какие там стоят даты?

– 87, 89, 90, 92-й.

Шафран разложил листки по столу:

– Прошло почти двадцать лет, и вполне возможно, что пациент уже умер. Мне очень жаль.

– Он жив.

Профессор скептически взглянул на Вика:

– Знаете, пациенты с этой патологией редко доживают до взрослого возраста. Взгляните на снимки, они сами за себя говорят. Такие переломы… И ведь это еще не все. В раннем возрасте дети, страдающие этим синдромом, откусывают себе язык, обгрызают пальцы до костей и кладут ладошки на горячие сковородки, даже не замечая. Я знаю случай, когда десятимесячный малыш продолжал ползать на четвереньках, имея переломы обеих ног. При неусыпном контроле родителей дети выпутываются из опасных ситуаций. Но представьте себе, каково им в школе, на улице, где их повсюду окружает агрессия, а они даже не знают, что это агрессия? Не чувствуют? А теперь представьте их, уже взрослых, один на один с реальным миром, где любая царапина может их убить. Что бы там ни думали, а боль – вещь полезная. Она предупреждает наш организм об угрозе.

Вик вспомнил эпизод на скотобойне, который упоминал Мортье. Серьезная рана, полученная Матадором, глубокий порез торчащей из бетона арматуриной не помешал ему бегом пробежать несколько десятков метров, заскочить за здание склада и там самостоятельно зашить себе рану.

– У больных ведь сохраняются тактильные ощущения, они реагируют на тепло или механическое воздействие?

– Сохраняются. У них нарушены функции ноцицепторов, то есть болевых рецепторов нервных окончаний, а тактильные рецепторы работают.

– Но из-за такой своей особенности они могут себе представить, что такое боль, хотя бы приблизительно? Ну, например, окунуть руку в ледяную воду, а потом в кипящую?

– При температуре выше 45 градусов или ниже нуля терморецепторы перестают давать дополнительную информацию. Обычно эту функцию берут на себя ноцицепторы, принимающие эстафету. Но вы правы: если положить руку на очень горячую поверхность, а потом сразу на очень холодную, то можно косвенно воздействовать на терморецепторы и узнать, на что похожа боль. Ну все равно что натянуть до предела резинку, но так, чтобы она не порвалась. С другой стороны, эти пациенты обожают все трогать, ощупывать, это позволяет им компенсировать свой изъян, чувствовать, познавать собственное тело и опасности, которые его подстерегают.

Вик выпрямился и оперся ладонями на стол:

– Вы располагаете картотекой этих пациентов?

– Разумеется. Вы мыслите в правильном направлении, но это конфиденциальная информация.

Полицейский вынул из кармана три фотографии и выложил на стол перед профессором:

– Вот что натворил этот милый мальчик, и он готовится к следующим подвигам. И пожалуйста, не говорите мне о врачебной тайне, когда речь идет о досье двадцатилетней давности. Мне нужны имена и фамилии. Немедленно.

Шафран поморщился и сдвинул фото на край стола. Казалось, он пребывал в нерешительности. Однако отбросил колебания и взялся за мышку своего компьютера.

Он быстро набрал код, открыл одно досье, потом другое… И вскоре на экране компьютера появился список примерно из тридцати человек.

Вик сразу же остановился на одном из них, точнее, на одном из имен.

На имени, которое не могло не быть знаком судьбы. На совпадении, которое возвещало, что страдание существует.

Вик исчез так быстро, что профессор даже не успел поднять голову от экрана.

Этот адрес ему дала жена убийцы, место находилось метрах в ста от скотобойни в Сен-Дени. Там располагалась старая производственная мастерская.

По ее словам, здесь ее муж проводил все свое свободное время. Реставрировал старинную мебель, занимался фотографией и видеосъемками. Это были две его страсти, сказала она. Страсти…