— Ну, Скиппи, — вдруг изумляется Джефф, — это ведь значит, что она — твоя девушка. Черт возьми — у тебя есть девушка!

А потом, когда начинается обеденный перерыв, Скиппи выходит с урока математики и натыкается прямо на Карла.

Почему-то после вчерашней драки Скиппи вообще ни разу не вспоминал о нем и даже не задумался о том, что будет, когда их пути снова неизбежно пересекутся. Зато, судя по тому, как ребята сразу застывают вокруг него, по тому, как сгущается атмосфера в коридоре, он понимает, что они-то ждали этого момента все утро. И все, что он сейчас может, — это приготовиться к нападению: может быть, к внезапному удару под дых, или к коварной подножке, или к быстрому движению коленом в пах…

Но нет: похоже, Карл его вообще не замечает; он просто проходит мимо, как старая матерая акула проплывает мимо разноцветных косяков мелкой рыбешки, не замечая свиста и гогота, адресованного его удаляющейся спине.

Сегодня на уроке истории Говард-Трус (у которого такой вид, как будто он очень давно не спал, не мылся и не брился) только и говорит что о предательстве.

— К этому, по сути, и сводилась вся война. Богачи предавали бедняков, сильные — слабых, и прежде всего старики — мальчишек. “За что в могиле мы — юнцы? Виновны в том отцы-лжецы!” — вот как сказал об этом Редьярд Киплинг в одной эпитафии. Молодым людям рассказывали всевозможные басни, лишь бы убедить их пойти воевать. Разумеется, рассказывали не только их отцы. Учителя, правительство, пресса. Все лгали о причинах этой войны и об истинной сущности войны. О служении родной стране. О служении королю. О служении Ирландии. О том, что это делается во имя чести, во имя мужества, ради маленькой Бельгии. А там, на других берегах, молодым немцам твердили то же самое. Когда они попали на фронт, их снова предавали: некомпетентные генералы, которые посылали их под пулеметный огонь — одну массу юнцов за другой; газеты, которые, вместо того чтобы рассказывать правду о войне, мололи всю эту чушь о бравых солдатах, идущих на смерть ради славы, чтобы все это побоище выглядело чередой настоящих приключений и подвигов, тем самым заманивая на поле брани новых юнцов. Предательство продолжалось и после войны. Рабочие места, которые обещали сохранить уходившим на фронт, куда-то таинственно исчезли. Солдат называли героями, увешивали медалями, однако никто не хотел брать “попорченный войной товар”. Друг Грейвза, Зигфрид Сассун, называл войну “подлым фокусом, которым обманули меня и мое поколение”…

— Тебе не показалось, что он какой-то развинченный, а? — спрашивает потом Марио Денниса.

— Вот подожди, скоро он принесет в класс солдатскую форму, и мы все двинемся к Сомме, — говорит Деннис и, вынув свой журнальчик, перемещает Говарда пятью графами выше в своем списке “Победителей в соревнованиях по нервным срывам”, так что он оказывается как раз за братом Джонасом и мисс Тимони.

— Предательство, — тихонько бубнит Рупрехт и останавливает взгляд на Деннисе.

— Что такое?

— Да ничего, — беспечно говорит Рупрехт. — Мне просто нравится произносить это слово. Предательство. Предательство.

— В чем дело, дубина?

— Предательство, — повторяет Рупрехт. — Какое звучное слово, не правда ли? Предательство…

— Заткнись, Минет! Еще не хватало, чтобы ты меня винил за то, что посеял свою дурацкую установку!

— Ребята, ну хватит вам, — умоляюще говорит Джефф. — Через два часа прослушивание.

Это так. И к четырем часам у дверей спортзала собралось нечто вроде музыкального зверинца. Фолк- и рок-группы, хоры и квартеты, танцоры — и чечетки, и брейка; здесь распевает гаммы и Тирнан Марш, четвероклассник, который выступает на всех официальных мероприятиях, демонстрируя свой ангельский тенор, хотя среди школьников он куда более известен склонностью поедать собственные струпья; здесь и Роланд О’Нил, великолепный бас из “Функулуса”, слегка дрожит в своих розовых лосинах под неприязненным взглядом Джона Мэнлора, волосатого первого голоса “МЭНЛОРА”, у которого самые внушительные бакенбарды во всей школе; здесь и Титч Фицпатрик, который в сотый раз пробегает свои заготовки для конферанса и делает вид, будто не замечает откровенной усмешки на лице своего соперника по жанру, Гари Тулана, и будто не слышит его не всегда достаточно тихих замечаний, например: “Что он там собирается делать — подгузники, что ли, на сцене менять?” Как раз перед квартетом Ван Дорена в очереди стоит Тревор Хикки, он же Герцог. Не имея при себе никаких музыкальных инструментов, он глядит куда-то в пустоту и, похоже, репетирует речь, бормоча себе под нос: “…с незапамятных времен… наш древнейший и непобедимый враг…”

Джефф краем уха улавливает обрывки его тирады, и наконец любопытство побеждает:

— Слушай, Тревор, а где твой инструмент?

— Потрясет и изумит... Что? У меня не музыкальный номер.

— Не музыкальный?.. — повторяет Джефф, и тут наконец до него доходит: — Ты что, собираешься показывать номер с “Дьяблос”, а?

— Э-э-э… М-м-м…

Джефф смотрит на Тревора со смешанным выражением ужаса и тревоги.

— Ты подумай, — говорит он немного погодя. — Понимаешь, там же Автоматор…

— М-м-м…

То, что Тревор постоянно переминается с ноги на ногу, лишь отчасти объясняется волнением: дело еще и в том, что и перед сном, и на завтрак он съел пять банок горошка, чтобы накопить достаточное количество кишечных газов, или, как он это называет, “энергии”.

— Ну просто, тебе не кажется, что этот рождественский концерт будет чем-то вроде семейного представления, а?

— А что? У тебя в семье никто не пукает? — ополчается вдруг Тревор.

— Ну уж газы-то точно никто не поджигает…

— Вот в этом-то и вся красота моего номера, — прерывает его Тревор. Глаза у него блестят, он очарован мифом собственной выдумки. — Я превращаю досадные телесные отправления в магическую встречу разных стихий — ведь об этом мечтает весь мир…

А рядом стоит Брайан “Джикерс” Прендергаст и с тревогой слушает эту дичь. Из-за смехотворной истории с установкой и могильником квартет в последнее время совсем мало репетировал; и, как будто этого недостаточно, похоже, между Рупрехтом и Деннисом вновь вспыхнула старая вражда, причем сильнее, чем раньше. Рупрехт сказал Джикерсу, что беспокоиться не о чем, опус совсем несложный, они должны справиться, — но ведь это не ему придется глядеть в лицо родителям Джикерса, если вдруг их номер не попадет в концертную программу!

— Следующий!

Дверь распахивается, и оттуда выбегает Гаспар Делакруа, создатель и единственный исполнитель номера “Воробушек; Гаспар Делакруа поет песни Эдит Пиаф”, сдергивая с головы парик и что-то ворча про обывателей. Патрик “Всезнайка” Нунан и Оэн “Мастер-Секзекутор” Флинн нервно переглядываются, а потом, шумно вдохнув, делают важные “сценические” лица и шагают в зал.

Спортзал совершенно пуст, если не считать единственной школьной парты, поставленной прямо посередине зала. За партой сидят Автоматор и отец Лафтон, музыкальный руководитель концерта; Труди, жена и.о. директора, стоит рядом и держит наготове папку с записями.