– Что есть, то есть.

– Торстейнн, мне страшно.

Медвежьей ручищей он обнял скопление узловатых наростов и кремнистых изломов, которое прежде было ее плечами. Рука ей показалась легче паутины.

– Они зовут меня, – прошептала она. – Ты слышишь?

– Не слышу. Но знаю: зовут.

– Они пляшут. Сначала казалось: этот их топот, рывки – это так некрасиво. А теперь я боюсь, что не смогу… встать к ним в круг и плясать вместе с ними. Я танцевать не умею. Сила в них такая бешеная.

Она старательно подбирала слова.

– Я по-прежнему их не очень-то вижу. Вижу их пляску, буйство ее.

Торстейнн ответил:

– Придет время – увидишь. Верю: увидишь.

С приближением осени ее стало одолевать возбуждение. Летом она развела на себе маленькие сады: рассадила в складках тела стелющиеся растения, печеночный мох. В растениях завелась живность, сперва насекомые: каменной расцветки бабочка, неразличимая на ее пестрой груди, запасливые муравьи, многоножка. Завелись даже червячки цвета сырого мяса, и они беспрепятственно рыли ходы. Она стала больше бродить, нося на себе всех своих обитателей. В сентябре на неделю зарядили дожди, ветер ярился, дерновая кровля индевела, ледниковые реки бурлили и рвались из берегов, несли с собой льдышки и льдины, леденели и капли на листьях растений. Торстейнн сказал: еще немного – и здесь будет небезопасно, тогда уж не выбраться. Он заметил, как сошлись ее брови над сверкающими в глубоких провалах глазами.

– Я не могу с тобой уехать.

– Можешь. Я тебя приглашаю.

– Ты же знаешь: мне надо остаться. Ты всегда это знал. Я просто собираюсь с духом.

В тот последний день налетел обычный в Исландии ветер из тех, что носятся с воем над землей, сметая все и вся, в том числе и людей, которым не за что ухватиться или нет возможности скрыться в убежище, встроенном в скалу. В такую погоду и птицы летать не могут: ветер несет их вспять, бросает на землю, увечит. Ветер гонит мечущиеся тучи, швыряет в лицо снег и лед, взвихряет их вместе с землей, и водой, и завитками пара из гейзеров. Торстейнн бросился в дом и вцепился в дверной косяк. Инес пошла было за ним, но повернула, взглянула на горную кручу и застыла на месте, легко выдерживая яростные наскоки клокочущего воздуха. Она указала громадной рукой на скалу, потом на свои глаза. За бешеным ревом ветра слов было не разобрать, но он понял: она знаками говорит, что ясно их видит. Руками он держался за дверь, поэтому в ответ лишь кивнул. И теперь он увидел то, что, конечно же, ясно видит она: над кручей кружились и кланялись в бойкой пляске фигуры на каменных грузных, но резвых ногах, манили размашисто, вскидывали приветливо дюжие руки. Женщина в его саду из камней вздохнула – он видел, как всколыхнулись ее бока, – поприплясывала неуклюже, взмахнула рукой, двумя. Ветер разнес ее хохот. Она потопталась, словно бы для разбега, и, пританцовывая, бросилась в буранную круговерть. Он услышал, как зычный каменный голос поет:

– Трунт, трунт, ог трёдлин и фьёдлунум.

Он вошел в дом, запер от непогоды дверь и стал укладывать вещи.

Вначале он всегда говорил им одно то же: «Старайтесь избегать неестественности и фальши. Пишите о том, что хорошо знаете, но смотрите свежим взглядом. Не сильтесь бегать и уж тем более летать, пока не научитесь ходить как следует. Но главное, не нужно дешевого мелодраматизма». Каждый год он смотрел на них с пристальной благожелательностью, и каждый год они приносили ему насквозь пропитанные мелодрамой опусы… Их определенно тянуло к мелодраме. Он устал повторять, что занятия художественной прозой – не способ врачевания душевных травм. Однако литературные дерзания его подопечных – воистину, от великого до смешного один шаг – сводились ровно к этому.

Литературная студия существовала уже пятнадцать лет. Первые годы занимались в здании школы, потом перебрались в церковь викторианского времени, в наши дни ставшую развлекательно-досуговым центром. Городок находился в графстве Дербишир и назывался Суфферакр (по утверждению краеведов, искаженное «sulfuris aquаe», «серные воды»; некогда здесь хотели открыть водолечебницу, но что-то не заладилось). В этом городке он и родился. В шестидесятые годы он написал свой первый роман, «Наглец», – ершистое произведение, бросавшее вызов устоям, – и устремился в Лондон за славой. Вернулся тихо, десятью годами позже, и поселился в доме-фургончике на соседском выпасе. На своем мотоцикле он колесил по ближним и дальним окрестностям – преподавал художественную прозу по пабам, школам и культурным учреждениям. Был он большой, улыбчивый, непоседливый и краснощекий, с отпущенными соломенными волосами. Звали его Джек Смоллет. Его свитеры, связанные крупными петлями, лоснились от долгой носки, но на шее всегда алел платок. Женщины в нем души не чаяли, словно был он жизнерадостным лабрадором. Почти вся женская часть студии, а студия состояла практически из одних дам, была не прочь одарить своего любимца – не ласками! – а шарлоткой или корнуэльским пирожком. Сердце подсказывало им, и не напрасно, что он неправильно питается.

Вслед за призывами писать о знакомом и близком кто-нибудь всегда отмечал, что уж о ком руководитель студии знает многое – так это о своих учениках. «Значит, вы про нас когда-нибудь напишете?» – «Ни в коем случае, – отвечал Джек, – нельзя злоупотреблять доверием, да и частную жизнь надо уважать… Руководитель литсеминара – что-то вроде врача. Хотя еще раз вам говорю: не для того вы занимаетесь художественной прозой, чтобы лечить душевные травмы».

Честно говоря, он как-то, правда безуспешно, пытался пристроить пару рассказов, которые написал на основе исповедальных творений своих учеников. Члены студии подносили ему свои души на девственно-чистых блюдах, будто влажных раскрывшихся устриц; он видел их страхи, избитые мысли, несуразные фантазии, мстительность и злопыхательство. Увы, не дано им, ученикам, писать: их литературные откровения – грубые и незрелые. Ему же, преподавателю, неизвестна технология, с помощью которой можно спрясть из их соломы золотые нити, превратить кровавые оковалки в изысканное кушанье. И все-таки он продолжал честно заниматься с ними, хотя и без особой охоты. От чего он получал удовольствие, так это от писательства. Ничто на свете не приносило ему такой радости: ни вкусная еда, ни выпивка, ни близость с женщиной, ни чистый воздух, ни теплое жилье. Целыми днями он писал и писал, исправляя написанное, у себя в фургончике. Сейчас он перерабатывал свой пятый роман. «Наглеца», первую книгу, он написал на одном дыхании, едва окончив школу. И первое же издательство с радостью сцапало его творение. А иного он и не ждал. (Точнее, это был один из двух сценариев, которые он проигрывал в юношеском воображении: либо немедленное признание, либо долгий, тернистый путь к славе. Когда грянул первый успех, в ослеплении ему показалось, что путь к славе краток.)

Он не стал учиться в университете или осваивать какое-нибудь ремесло. Ведь он уже состоялся как писатель. Однако его второй роман, «Улыбка к улыбке», разошелся лишь в шестистах экземплярах, да и то по сниженной цене. Третья и четвертая книги, в оберточной бумаге, с множеством почтовых клейм, хранились у него в жестяном сундучке, хотя периодически оттуда извлекались, для переработки… Литературного агента он не имел.