Время в Исландии тоже оказалось причудливым. Лето – недолговечный островок света и лучезарности среди густых туманов и колючей стужи. Но на этом островке безраздельно царит день, небо не окутывается сумерками, а непрерывно меняет цвета: то оно пятнистое, как форель, то серебристое, как скумбрия, то бирюзовое, то сапфировое, то хризолитовое, то жарко-красное, прозрачное, то при первых проворных касаниях осени в нем кружатся и колышутся вуали северного сияния. Все лето Торстейнн трудился, подчиняясь собственному ритму, одновременно упрямому, от земли идущему (работа долгими-долгими часами), и стремительному, как водопад или воздушные потоки. Инес сидела на каменной скамье, время от времени принимаясь за какую-нибудь работу по хозяйству. Неуклюжими каменными пальцами она то лущила понемногу горох, то скоблила картофелину, то взбивала яйца. Пробовала читать, но в ее новых глазах пляшущие черные буквы обладали не бо́льшим смыслом, чем муравьи и пауки, которые суетились возле ее ног и взбирались на закаменевшие лодыжки. Вообще она предпочитала стоять. Нагибаться было все труднее и труднее. И она все стояла, вперившись в горный склон или в далекий краешек ледника. Иногда за работой они беседовали. А случалось, день-другой не произносили ни слова.

Он сделал множество набросков ее лица, пальцев, всего ее кряжистого тела. Лепил из глины маленькие модели. Соединяя камни и осколки стекла, сооружал модели побольше и добавлял к ним гирлянды из всякой мелочи, изображавшие погодные явления, – а потом погода с ними расправлялась. Плел венки из диких цветов, венки высыхали, и ветер разметывал их. Он приближался вплотную и бесстрастно вглядывался в хрустальные выпуклости ее глаз, в которых играл рдяный свет полуденного солнца. Она все чаще уходила побродить в одиночестве по окрестностям. Как-то раз, возвращаясь, она издали заметила стоячий камень, над которым он поработал; под шершавой поверхностью, жалким каменным рубищем, она различила очертания прекрасной женщины, сосредоточенное лицо устремляло взгляд из камня ввысь. Когда она приблизилась, все человеческое из камня ушло. Ее переполнила радость: значит, он ее видел! Собственными глазами видел, что там, внутри, она существует!

А вот ей разглядеть Торстейнна было все труднее. Облик его начал расплываться, двоиться – и не только в те минуты, когда его голубые человечьи глаза были устремлены в ее хрустальные, а борода золотым облаком пушилась вокруг лица-диска. Он развоплощался. Крепкая его фигура казалась слепившейся из водяных паров. Чтобы расслышать его звучный голос, ей приходилось подносить к уху базальтовую ладонь: его речь была ей как стрекот кузнечика. По ночам, когда он храпел на своей деревянной кровати, храп был почти неотличим от журчанья воды или шума случайно врывавшихся в дом порывов ветра.

В то же время она видела или почти видела толпы каких-то существ: они маячили и подавали знаки вне поля ее зрения, вне сознания, там, куда не достигал ее взгляд. Стоя на палубе, ей случалось наблюдать мимолетные появления морских обитателей. На миг прорезали воду лоснистые дельфины, оставляя за собой длинные полосы пены. Бугрилась над морщинистой поверхностью верхушка туши кита, лишь угадываемой под водой, мускулисто всплескивал широкий двухлопастный хвост, из пульсирующего дыхательного отверстия в невообразимой коже вырывался фонтан. В плоском небе из ниоткуда появлялись глупыши и летели вниз стремглавым мечом, и вода смыкалась над ними. И сейчас она чувствовала, как в воздухе, в струях водопадов судорожно обретают очертания пузыри земли[139] и чудища земляные. Ветром кружат над хижиной стремительные стада легконогих тварей, и она почти видит, чувствует – новым каким-то чувством, – как они гибко взмахивают тягучими руками не то с издевкой, не то в упоении. Торстейнн ваял ее снова и снова, а она наблюдала, как камни одеваются пестриной, ворочаются, словно болотные птицы, рябые, пятнистые, сидящие в гнездах на яйцах, рябых и пятнистых, в глуши, где вокруг только камни, рябые, пятнистые. Лишайники росли на глазах, ширились кольцами, шли завитками с треугольной гадючьей головкой. Отчетливей всех – почти до зримости – были пляшущие гиганты, которые выпрастываются из валунов и земли, топают, сталкиваются, манят взмахами крепких рук и щелканьем пальцев. Долго она наблюдала и видела, что эти твари – прыткие и величавые, гибкие и степенные – ползают и снуют, как блохи на спине какого-то зверя, который ворочается во сне и встряхивается при пробуждении, – зверя такого огромного, что горные цепи – все равно что складки на его беспредельной шкуре.

В одном скупом разговоре с Торстейнном она сказала:

– Тут есть какие-то существа, я их почти вижу, но – не вижу.

– Может, когда увидите, – невозмутимо сказал он, чиркая углем по бумаге, – может, тогда…

– Я почти все время без сил от усталости. А то вдруг прилив сил, и силы чудовищные.

– Вам тогда хорошо?

– Мне тревожно.

– Там посмотрим, как все обернется.

– А в Исландии, – снова заговорила она, чувствуя, что на нее что-то смотрит, слушает ее слабый голос и, кажется, не понимает, – а в Исландии бывает так, что люди превращаются в троллей?

– Тролли… – сказал Торстейнн. – Это люди их так называют. У нас есть такое слово: «трюдласт» – обезуметь, взбеситься. Как тролли. Опять-таки с точки зрения человека. Точка зрения в этих краях не совсем безупречная.

Долго молчали. Он работал, Инес смотрела ему в лицо и никак не могла разглядеть его глаза, которые так пристально ее рассматривают: они расплывались, как пыльно-зернистая растушевка углем. А между тем склон горы так и переливался глазами: они размыкали лениво мшистые ресницы, глядели из каменных впадин на нее и мимо нее и, блеснув, исчезали.

Торстейнн сказал:

– Есть такое предание: несколько бедняков отправились в горы запасать на зиму лишайник. Один вскарабкался выше других, и вдруг утес вытянул длинные каменные руки, обхватил его, поднял и оставил высоко на горе. По преданию, утесом этим была старая троллица. Остальные перепугались и бежали восвояси. Год спустя они снова пришли в это место, и он вышел навстречу по мшистому ковру, серый, как лишайник. Они спросили, хорошо ли ему, но он не ответил. Они спросили, во что он верует, христианин ли он, и он сказал нерешительно, что верует в Господа и Христа. С ними он не пошел – да они, похоже, и не слишком его уговаривали. На третий год он посерел еще больше и только стоял столбом и глядел. Они снова спросили о его вере, он шевелил губами, но не издал ни звука. А еще через год, когда они вновь пришли и спросили, во что он верует, он неистово расхохотался и ответил: «Трунт, трунт, ог трёдлин и фьёдлунум».

В ней вновь пробудился ученый-британец.

– Что это значит?

– «Трунт, трунт» – бессмыслица, чепуха, что-то вроде «эх, ох» или «тра-ля-ля». Как точно перевести, не знаю. А вместе – «Трунт, трунт, и тролли в горах».

– Славный ритм.