Андрей сел на постели от нахлынувших чувств. Вика тоже поднялась и мягко обняла его за плечи.

— А как мы должны были без него жить? Какой к чёрту дом, если он сам умер? Зачем он нам? Как он мог вот так бросить маму?

— Наверное, он был в отчаянии, не знал, что делать.

— А знаешь, что я сделал? — спросил он у Вики, повернувшись к ней лицом. Она покачала головой, — я опять сбежал. Не мог смотреть на маму, не мог видеть его могилу, дом этот чёртов, ради которого он всё это сделал. Он же его сам строил столько лет. Сколько я себя помню с детства, как мы из военного городка переехали. Мама сказала, что он надеялся, что я вернусь и семью заведу, жить с ними в доме буду. Он в штабе для нас всех зарабатывал, а не только на сытую пенсию, а его предали свои же. И я не мог всего этого выносить, мне нужна была простота, чёрно-белая война, где врага видишь в прицел, а не угадываешь, кто за твоей спиной козни строит и вот-вот подставит. Я не мог выносить предательства людей, а они только и делали, что постоянно предавали друг друга. Вонзали нож в спину, будто по плечу хлопали, легко и без раздумий. А я прятался.

— От чего?

— Маме я больше не мог в глаза смотреть, будто это я отца сгнобил. И вот я уже опять в самолёте, в песке, в патруле. Как белка в колесо прыгнул, лишь бы ничего вокруг не видеть, а только бежать, пока силы есть. Ольга семью хотела, я вбил себе в голову, что мне для этого нужны деньги, что я должен сам заработать на свой дом, а не жить в склепе моего отца. И я зарабатывал, не вылезая из контрактов. Один за другим, едва возвращаясь на месяц-другой. Никому ничего не говорил и не объяснял, просто двигался вперёд, как упрямый осёл. Пока всё это резко не кончилось.

— Можешь мне не рассказывать, если не хочешь, — Вика села перед ним на колени, едва завернувшись в одеяло, — мне это не нужно. Если тебе больно, то не надо.

— Мне, наверное, нужно, — Андрей опустил голову, — мой терапевт заставлял рассказывать это снова и снова, пока произнесённые вслух слова не вытерли из воспоминаний все эмоции и ощущения, пока я не начал их рассматривать, как старые не цветные фотографии и перестал переживать каждый миг по новой. Если бы сейчас всё не вернулось в этих вспышках… или приступах, я бы, наверное, уже всё забыл. Но оно вылезает из меня, будто не хочет быть забытым.

Это было знакомо Виктории, только она вспоминала свою прошлую жизнь. Сравнивать их проблемы, впрочем, было бы кощунственным и несправедливым, как жаловаться на царапину человеку с ампутированной конечностью.

— У меня уже кончался срок очередного контракта, я хотел вернуться домой и… жениться на Оле, — продолжил Андрей со вздохом, — считал, что накопил достаточно денег для нашего будущего. Мы перегоняли на базу отбитые у контрабандистов цистерны с нефтью, шли конвоем по трассе, я в последней машине был, следил за дорогой снаружи на орудиях. Нас догнали местные подростки на мопедах, мы думали, они просто ехать рядом будут. Там полно таких было, бегали за военными, пытались подружиться, встречали, провожали в деревнях. А эти шахидами оказались с поясами, подорвали себя возле цистерн и головных машин. Один бросился под колёса нашего броневика. — он покачал головой, опуская взгляд, — и дальше я уже мало что помнил, у меня из головы эти детали психотерапевт выковыривал. Мои собственные воспоминания, которые я будто бы никогда не видел до этого момента. Я не помнил, как рванула наша машина, как меня сбросило с неё куда-то очень далеко, не помнил, как ранило и оглушило.

А Вика помнила его слова:

Одно мгновение, вокруг меня Киевское шоссе и бензовоз, в другое — горящий конвой, я на земле и чёрный дым уходит в небо, ослепляющая боль и запах… топлива… металла и… сгоревших тел.

Андрей будто погружался вновь в те далёкие дни, взгляд его становился отстранённым, и Вика подумала, что сейчас ей главное, удержать его здесь, не дать ему соскользнуть и запутаться, что в прошлом, а что в настоящем. Поэтому она положила свою голову ему на плечо, обнимая его рукой.

— Я помню бесконечно долгие часы боли и звенящей тишины, только небо в разноцветных пятнах перед глазами и я не могу двигаться, не могу говорить или слышать. А вокруг запах, будто я сам горю, одежда моя тлеет. А дальше бесконечный бредовый сон. Мне только потом рассказали, что остатки конвоя разграбили мародёры, кого-то из наших добили, а меня просто раздели, считая, что сам подохну. Унесли форму и оружие, всё снаряжение уцелевшее. А я не подох, не знаю почему. Какие-то местные приехали на столбы дыма, отвезли меня в миссию Красного Полумесяца, где меня две или три недели пытались выходить, а я как овощ в потолок смотрел, ничего сказать не мог. Ни кто я, ни откуда. У меня от контузии речь отнялась, представляешь? — он посмотрел на Вику со странной улыбкой, будто это могло быть смешным.

А Вика вдруг поняла одну очень страшную вещь.

— Андрей, ты умирал?

— Да, — вот так просто ответил он, — меня похоронили дома, рядом с отцом. В закрытом гробу. С почестями или нет, не знаю, я не смог прийти на свои похороны.

А я не могу похоронить его второй раз, — кричал Разумов в её голове, — я уже закапывал этот гроб однажды!

Всё вставало на свои места.

— Как такое может быть?

— Машина выгорела до каркаса, даже костей почти не осталось. Нефть разлилась повсюду. Какие-то мои вещи нашли внутри и посчитали, что я там тоже был. Человека без формы или документов, немого и глухого никто не искал по больницам для местных.

Вика провела пальцами по шрамам на его руке, ими же была усеяна и вся его спина.

— Это всё оттуда?

— Это и целая жестяная банка осколков где-то в пустынной мусорке. Мне потом сказали, что я везунчик, выжить после такого взрыва единым целым куском. А я считал эти недели в немом бреду самым страшным кошмаром в моей жизни, я не мог понять, почему этот сон не кончается. Я не вернулся оттуда. Я настоящий сгорел в машине и лежу теперь на Зеленоградском Северном кладбище