— Благодарю вас.

Айзенменгер не мог не признать, что старший инспектор Уортон дала действительно исчерпывающее толкование дела — беда заключалась в том, что толкование это было сфабриковано.

— А как вы объясняете тот факт, что Стефан сфотографировал сексуальные забавы Рассела и Никки, но почему-то не запечатлел момент убийства?

— У него кончилась кассета.

— Как просто!

— Не правда ли?

— Но в таком случае перед судом встанет вопрос, кому верить: Расселу или Либману.

— Кого Рассел сможет убедить в своей невиновности после того, как будут обнародованы его орально-сексуальные забавы с проституткой и с Никки Экснер и, главное, после попытки убийства Либмана?

— И все же Либман весьма сомнительный свидетель.

— Но его показания соответствуют фактам.

— Возможно, — пробурчал Айзенменгер и вспомнил, как в то утро Стефан рыдал, забившись в угол. Когда он напомнил об этом Беверли, она заявила безапелляционным тоном:

— Он притворялся. Что ему еще оставалось делать, как не симулировать шок?

В этом случае он неправильно избрал профессию. Такие актеры нарасхват в Голливуде.

Чтобы сменить тему, доктор произнес:

— Но ведь есть и другие подозреваемые…

На это Уортон отреагировала немедленно и бурно:

— Ой, не надо, Джон! Я прекрасно понимаю, что вы с Бобом и этой вашей фригидной подружкой только и мечтаете о том, чтобы доказать, что я оплошала, но у вас ничего не получится. Я слишком хороший коп.

Она была действительно незаурядна и хороша собой, но так ли мудра и безупречна, как ей это представлялось?

— У Гамильтона-Бейли алиби, предоставленное его женой, да и зачем нам еще подозреваемые, если точно установлено, что за несколько минут до смерти Никки Экснер Рассел был с ней в музее? Или из соображения симметрии нужно, чтобы в убийстве участвовали два профессора? Что касается Гудпастчера, то и у него железное алиби — вместе с женой он находился в отделении интенсивной терапии. И к тому же я не вижу причин, по которым ему понадобилось бы именно в эту ночь улизнуть на часок в музей, чтобы искромсать там одну из студенток.

Сказанное Уортон было весьма похоже на правду, но к тому, что похоже на правду, не мешало бы добавить неоспоримые доказательства.

Беверли встала, давая понять, что аудиенция окончена.

— Можете возвращаться к своей адвокатше и сообщить ей, что она проиграла. Ей ни за что не доказать, что Билрот в этом не участвовал. С точки зрения полиции, дело закончено. Если она не пожелает согласиться со мной, она может обсудить этот вопрос с главным констеблем.

* * *

По дороге домой Айзенменгер заглянул в винный магазин и приобрел там бутылку солодового виски. Он купил ее не задумываясь, и мотивы этого поступка были ему самому не вполне ясны. Возможно, Айзенменгеру хотелось выпить из-за не покидавшего его чувства вины или потому, что он несколько пал духом после разговора с Беверли. Сочиненная ею версия преступления почти все объясняла, но, с точки зрения доктора, не являлась правдой. Она была сфабрикована.

Путь Айзенменгера лежал мимо дома, где погибла Тамсин. С годами он приучил себя не обращать внимания на это мрачное место, что далось ему не сразу и с большим трудом. Помог тот факт, что дом вскоре перестроили, и теперь на его месте красовался маленький уютный особнячок на три спальни, как раз для семьи из четырех человек.

Так что доктор даже не повернул головы в сторону дома, а только скосил глаза в его направлении. И тут заметил какую-то фигуру, ссутулившуюся возле ворот.

Мари?

Он резко нажал на тормоз, вызвав у водителя ехавшего за ним автомобиля потребность излить душу в сильных и весьма изощренных выражениях. Водитель справился с этой задачей неплохо. Остановившись в первом попавшемся месте и лишь слегка нарушив при этом правила движения, Айзенменгер пробежал две сотни метров в обратную сторону.

Рядом с воротами никого не было.

Безрезультатно пробегав несколько минут взад и вперед, доктор вернулся к машине и спросил себя, не сходит ли он с ума.

Гудпастчер сидел за маленьким кухонным столом возле окна. Начинался рассвет. Но его глаза, затянутые пленкой, не видели первых лучей восходящего солнца. Ресницы Гудпастчера были залеплены желтой слизью, которая сочилась из уголков его глаз. Кожа на его щеках обвисла и отливала маслянисто-шафрановым блеском, руки мелко дрожали. Он был не в состоянии уснуть — уже третью ночь Гудпастчер не подходил к своей импровизированной постели из старого грязного спального мешка и такой же грязной подушки. Со всех сторон Гудпастчера окружала тишина, звеневшая в его ушах, как приговор.

Он давно ничего не ел — сколько именно времени, он не смог бы сказать. Лишь изредка, не отдавая себе в этом отчета, он пил воду. Все потребности организм удовлетворял, руководствуясь простейшими инстинктами, ибо мозг его был занят другим.

Но занимала его целиком и полностью отнюдь не какая-то сверхсложная проблема — это было обыкновенное горе.

Он горевал об оставившей его жене и о том, что с ее смертью его жизнь сделалась пустой. О том, что она ушла, не дав ему прощения. О том, что он совершил.

В голове Гудпастчера беспрестанно крутился один и тот же вопрос: «Почему я не сказал ей?» Он чувствовал, что если бы он рассказал ей все и дал возможность простить его, то сейчас был бы в состоянии перенести утрату. Иногда ему приходила в голову мысль, не сон ли все это, но он гнал эту мысль прочь, не доверяя ей, и та пряталась, сжавшись в комок, где-то в соседней комнате. Гудпастчер отвернулся от окна, но тоже чисто инстинктивно: он был не способен на осознанные действия. Оглядывая кухню, он замечал отдельные вещи, каждая из которых существовала сама по себе, но никак не была связана с другими. Он видел плиту, холодильник, буфет и умывальник, но не видел кухни. Он попытался сосредоточиться, но не смог этого сделать, как будто разум медленно покидал его вслед за женой. — Господи, умоляю тебя!..

Это было наказание. Он пришел к этому заключению, и оно стало неотвратимой реальностью. Осознав это, Гудпастчер почувствовал облегчение и резко выпрямился на стуле. Но почему он не может плакать, почему не может забыться в своем чувстве потери?

Неожиданно ему показалось, что жена в соседней комнате, что ее округлая фигура в халате бесшумно скользит по паркету, излучая, как всегда, тепло и утешение. Он резко поднялся и направился к двери. Никого. По-прежнему никого.

Он издал полувздох-полустон, прислонившись головой к дверному косяку. Все как всегда. Только призрак, воспоминание, мучительная мысль. Он знал, что она здесь, но не мог ни увидеть ее, ни услышать. Возможно, она пыталась вступить с ним в контакт, сказать ему, что он прощен, но как он мог узнать это, если не видел ее? Эта безвыходность сводила его с ума. Он был не в состоянии даже заплакать. Если бы только он мог увидеть ее, то поговорил бы, объяснил, что произошло, почему он сделал то, что сделал. В дверь постучали, но он понял это лишь после того, как стук прекратился. Что означал этот звук? Он требовал от него каких-то действий? Спустя некоторое время он осознал его смысл и вышел в переднюю. Что-то неясное маячило за матовым стеклом входной двери. До Гудпастчера не сразу дошло, что это человеческое лицо.