Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Микроволновик валялся в нескольких метрах от Лабина, и он, морщась от боли, подобрал его.
Фонг так и лежал навзничь, весь в синяках, с левой ногой, вывернутой под неестественным углом. Кожа у него краснела на глазах, на лице вздувались пузырьки от лучевого ожога. Фонг был явно не в форме.
— А неплохо, — заметил Лабин, рассматривая упавшего.
Фонг поднял на него стеклянный взгляд и выдавил что-то вроде: «Что...»
«Ты не стоил таких трудов, — думал Лабин. — Из-за таких, как ты, потеть не стоит. Ты — пустое место. Как ты смеешь быть таким везунчиком! Как ты смеешь меня злить!»
Он пнул Фонга под ребра. Одно сломалась, порадовав треском.
Беглец завопил.
— Ш-ш-ш, — успокоил его Лабин и, наступив каблуком на раскрытую ладонь, повозил взад-вперед. Фонг завизжал. Лабин поразмыслил над его левой ногой — еще целой, — но решил не ломать. В асимметрии есть своеобразная эстетика. Поэтому он наступил на сломанную и хорошенько нажал.
Фонг взвыл и потерял сознание. Это ничего не меняло: Лабин возбудился уже от первого перелома.
«Давай», — подгонял он себя.
Неспешно обошел изломанное тело и остановился у головы. Ради опыта занес каблук.
«Ну давай же, это пустяки. Никому нет дела».
Однако у Лабина были правила. Конечно, с Трипом Вины им не сравниться, но в том, собственно, и смысл. В том, чтобы решать самому. Исполнять собственные алгоритмы. Доказать, что он не обязан сдаваться, доказать, что он сильнее собственных желаний.
«Кому доказать? Кому до этого дело?»
Но он уже знал ответ.
«Парень не виноват. Виноват ты».
Лабин вздохнул, опустил ногу и стал ждать.
— Человек по имени Ксандер дал тебе пробирку, — спокойно объяснял он получасом позже, присев на корточки рядом с Фонгом.
Тот смотрел круглыми глазами и мотал головой. Как видно, возвращение к реальности его не обрадовало.
— Пожалуйста... не надо...
— Он сказал, что в ней противоядие, способное, если его рассеять по округе, убить Бетагемот. Я раньше тоже так думал. Я знаю, ты хотел добра, — Лабин нагнулся к лежащему. — Понимаешь меня, Фонг?
Беглец сглотнул и кивнул.
Лабин встал.
— Нас обоих дезинформировали. Полученная тобой пробирка изменит все только к худшему. Если бы ты не старался меня убить, мы бы сэкономили много... — Лабин вдруг задумался: — Кстати, любопытно, а почему ты так хотел меня убить?
Фонг явно разрывался от нерешительности.
— Мне действительно интересно, — продолжал Кен без малейшей угрозы в голосе.
— Ты... говорили, кто-то мешает лечению, — выпалил Фонг.
— Кто?
— Кто-то. По радио говорили. — Одинокий, беспомощный, переломанный, он все равно, как мог, выгораживал своих. «Неплохо», — невольно признал Лабин.
— Мы не мешаем, — сказал он вслух, — и ты, если в последнее время связывался в Ксандером, Аароном и их друзьями, должен сам это знать. Они очень больны.
— Нет...
Если это был протест, у Фонга не хватило сил на решительность.
— Я должен узнать, куда ты дел пробирку, — сказал Лабин.
— Я... съел, — выдал зараженный.
— Съел... то есть выпил содержимое?
— Да.
— Ты его не распространил, а выпил все сам?
— Да.
— Можно спросить, зачем?
— Говорят, это лекарство от Бетагемота. Я... у меня уже первая стадия. Говорят, умру к зиме, а в анклавы не попасть...
Лабин не осмелился коснуться этого человека — от изолирующего костюма остались лохмотья. Только осмотрел обнаженную, покрасневшую кожу, вздувающиеся на ней волдыри. Если на ней и были явные признаки Бетагемота или Сеппуку, то теперь все скрыли ожоги. Вспомнить бы, видел ли он симптомы до первого выстрела.
— Когда ты выпил? — спросил он наконец.
— Два дня назад. Я хорошо себя чувствовал, пока ты... вы... — Фонг слабо дернулся и поморщился от боли.
Два дня. Сеппуку действует быстро, но все симптомы, с которыми сталкивался Лабин, проявлялись у зараженных позже. Возможно, появятся через несколько часов. Самое большее, через день или два.
— ...со мной, — бормотал Фонг.
Лабин взглянул на него:
— Что?
— Что будет со мной?
— За тобой прилетит подъемник. К концу дня окажешься в больнице.
— Извините, — сказал Фонг и закашлялся. — Мне сказали, что я умру к зиме, — слабым голосом повторил он.
— Умрешь, — заверил его Лабин.
МАТРЕШКА
Кларк никого не вызвала.
Она контактировала с Рикеттеом теснее всех, если не считать того, кто его избил, и оказалась чиста. И готова была поручиться, что люди из Фрипорта тоже незаражены.
А вот парни с пальцами на кнопках могли с ней не согласиться.
Лени знала все доводы. И, что ошибаться лучше в безопасную сторону, тоже. Просто они ее не убеждали, так как принимавшие решение сидели в далеких неприступных башнях, суммируя колонки голых цифр и байесовских вероятностей. Возможно, эксперты не ошибаются, и править миром могут только создания без совести — трезвые, дальновидные, рациональные, те, кого не трогали эмоции, которые в простых смертных пробуждала гора трупов. Люди — не цифры, но, вероятно, правильнее всего обращаться с ними как с цифрами.
Вероятно. Но Кларк не поставит судьбу Фрипорта на такую вероятность.
Судя по сводкам, действенного лечения не предвиделось. Никто ничем не мог помочь Рикетгсу, разве что засадить его в карантин. Может, со временем положение изменится. Может, оно изменится даже раньше, чем Сеппуку его убьет, хотя такая возможность выглядела ничтожно малой. А пока с делом вполне справлялся Лабин — пусть он и не в лучшей форме, но для горстки зараженных дикарей, которые даже не знают, что за ними идет погоня, хватит и этого. Если Биомоцартам нужны живые образцы, Лабин их обеспечит.
И ни к чему скармливать системе этого тощего мальчишку. За последние годы Кларк уяснила, как действует протокол исследований: даже если лекарство найдено, никто не станет тратить его на лечение лабораторных крыс.
Разве что Така Уэллетт. Ей бы Кларк доверилась не раздумывая. Но неизвестно, где она и как с ней связаться. А полагаться на то, что система доставит парня в ее несравненные объятия, Кларк точно не могла. Что до Рикеттса, он, как ни странно, выглядел вполне довольным своим положением. Даже счастливым. Может, он забыл, как было раньше, а может, ему и тогда не слишком хорошо жилось. До встречи с Кларк он видел только неприветливую умирающую землю, на которой ему предстояло провести всю свою недолгую жизнь. Пожалуй, вершиной его надежд было умереть спокойно и в одиночестве под крышей какой-нибудь развалины — до того, как его разорвут на куски ради одежды или мусора в карманах.