— Понимаете ли вы, что у меня с этого времени есть свой Мефистофель.

И это тонко схвачено — с поразительной откровенностью. Политический донос в разной форме и сила денег до сих, пор являются определительными вопросами нашей жизни.

На всю огромную литературу о Достоевском найдется немного подобных правдивых фактически и интонационно периодов, которые, как дуновение ветерка, приносят с собой подлинный и свежий аромат истины. А ведь с Достоевским общалось немало культурных людей, которые посчитали долгом оставить о нем то, что запомнилось. Вот почему выбор у меня оказался не очень велик. С похожей меркой я подходил и к самому Константину Петровичу, но тут, конечно, степень свободы была отчасти менее высокой.

Я полагаю, что приметил Константин Петрович Достоевского как пишущего человека в самом начале шестидесятых, хотя вполне мог наткнуться и на историю Макара Девушкина. Николай Николаевич Страхов, сотрудник «Времени» и усердный пропагандист журнальных идей, недалеко отстоящий от Константина Петровича, зная его воззрения, несомненно завел бы с приятелем разговор о неподписанных статьях в органе Михаила Михайловича Достоевского. Закономерно именно это предположить, и риск ошибиться здесь невелик. Константин Петрович купил январскую книжку «Времени» в конце февраля, уже после обнародования манифеста. Вначале ему показались подозрительными демонстрируемая автором любовь к русской нации и резкое отделение русских от европейцев. Но, вчитавшись, он понял и согласился, поддавшись убеждению, что русские действительно обладают высокосинтетической способностью всепримиримости и всечеловечности. В русском человеке, утверждал кто-то из братьев Достоевских, нет европейской угловатости, непроницаемости, неподатливости. Как точно подхвачено! И европейская индивидуальность ничем не унижена, ничем не обесцвечена. Константин Петрович не раз и позднее отмечал ту же черту в европейцах, тот же рационализм, ту же учтивость и размеренность в чувствах. Русский человек со всеми уживается, продолжалось в статье, и во все вживается. Он сострадает всему человеческому вне различия национальности, крови и почвы. У него инстинкт общечеловечности! И далее верно, точно и вовсе не отторгает русских от Европы, что сплошь и рядом делалось в московских кружках и чему примеров хоть отбавляй. Запомнилось и другое. В то же самое время, полагал журналист, в русском человеке видна самая полная способность самой здравой над собой критики, самого трезвого на себя взгляда и отсутствие всякого самовозвышения, вредящего свободе действий. Словом, этот человек, о котором Константин Петрович слышал разнородные мнения, в том числе и настораживающие, привлекал умением выражаться ясно, искренне и затрагивал сокровенное со смелостью не так уж часто встречающейся. В его речах не чувствовалось ущемленности, стремления потеснить европейцев и Европу, не ощущалось скрытой злости и раздражения. Он сам являлся примером всечеловечности и всеохватности, которые выделял как лучшие качества русского народа. Подобным свойством обладали лишь возвышенные натуры, хотя поступки этих возвышенных натур не всегда сочетались с их природой. Мысли в статье соответствовали времени, прошедшей реформе и были направлены на единение нации. Они вполне отвечали внутреннему состоянию Константина Петровича. Всякий русский прежде всего русский, а потом уже принадлежит к какому-нибудь сословию. Император уловил упомянутое качество и на его основе начал проводить целый ряд изменений. Если бы сословные интересы возобладали, манифест, освобождающий крестьян, никогда бы не был подписан. И многое другое совпадало с размышлениями Константина Петровича. Он просто вздрогнул, когда прочел фразу, пущенную в адрес «Отечественных записок». Действительно, смешно смешивать гласность с литературой скандалов. О гласности он не забывает и сам ни на минуту.

Константин Петрович положил покупать книжки журнала каждый месяц. И покупал, невзирая на занятость и бурное развитие собственных неотложных дел. Удивительно, что прочитанное почти всегда вызывало в нем желание присоединиться, согласиться и утвердиться окончательно в сформулированном мнении. Как хорошо журналист разобрал вопрос об обличительной литературе! Константин Петрович даже выписал один абзац, что постоянно делал, когда высказанное ему особенно приходилось по душе. Ну как пройти мимо таких слов: «В сущности, вы презираете поэзию и художественность; вам нужно прежде всего дело, вы люди деловые. То-то и есть, что художественность есть самый лучший, самый убедительный, самый бесспорный и наиболее понятный для массы способ представления в образах именно того самого дела, о котором вы хлопочете, самый деловой, если хотите вы, деловой человек. Следственно, художественность в высочайшей степени полезна и полезна именно с вашей точки зрения»?

— Не тот ли это Достоевский, кого отправили на каторгу после суда над петрашевцами? — спросил Константин Петрович, встретив Страхова на Тверской.

— Совершенно тот, — ответил Страхов. — Да ты неужели не читал его «Бедных людей»?

— Прекрасно он пишет о Пушкине, — сказал Константин Петрович, отвечая собственным думам. — Давно не читал лучшего. И вовсе автор не мямля, не трус и не восторженный крикун. Крепко он уколол «Русский вестник». И вполне заслуженно. Смешно не отдавать должной чести Пушкину лишь потому, что он не известен Европе. И хороша формула: «Россия еще молода и только что собирается жить; но это вовсе не вина…» Живо, от себя и по-русски! Да и к месту и ко времени. Время-то у нас настало террористическое.

Масса совпадений, масса! Превосходно Достоевский пишет, свежо, а казалось бы, по исхоженной тропинке идет. Две статьи под общим заголовком «Книжность и грамотность» показали, что Достоевский не отписывается, а старается вникнуть в поднятый вопрос, не скупится на слово, не торопится, не боится быть скучным, а разбирает факты с возможной тщательностью. Объемность использованной фактуры, умение не просто наметить, но и добраться до конца пути, свидетельствовали, что новый талант не соскучится и не покинет поприще и что не случайность или редакторский заказ вынудили взяться за перо.

Уже в Петербурге ему на глаза попался ноябрьский номер журнала, где Достоевский затронул аксаковскую газету «День». Здесь и сам Константин Петрович душевно был задет. Насчет домашнего терроризма, вспоенного на кислом молочке, замечено со сколь возможной точностью и определенностью. Кое-какие упреки в адрес славянофилов, наряду с признанием их честности, идеализма и прочих заслуг, Константин Петрович в глубине души не отвергал. Жесткость, конечно, здесь не уместна. Однако, пробежав глазами строки о том, что славянофилы имеют редкую способность не узнавать своих и ничего не понимают в современной действительности, Константин Петрович усмехнулся от неясности и смешанности поднявшихся в груди чувств. Но резок, резок автор! И не всегда справедлив. Нападки на покойного Константина Аксакова за выраженное мнение абсолютно неприличны. Прозападная ориентация не скрывает своих ушей. А есть у Достоевского и то, с чем грешно соглашаться. И Константин Петрович опять выписал абзац, при случае решив сослаться в статье или лекции как на мнение слишком предвзятое: «…Мы хотели только заявить о несколько мечтательном элементе славянофильства, который иногда доводит его до совершенного неузнания своих и до полного разлада с действительностью. Так что во всяком случае западничество все-таки было реальнее славянофильства, и несмотря на все свои ошибки, оно все-таки дальше ушло, все-таки движение осталось на его стороне, тогда как славянофильство постоянно не двигалось с места и даже вменяло это себе в большую честь».