Некто Кравчинский ударил беднягу стилетом иностранного происхождения и уложил на месте. Приехав из цивилизованной Италии, отравленный идеологией карбонариев и пропитанный бакунинским ядом, он спутался с землевольцами и преподал наивным мудрецам из III отделения кровавый урок, а затем преспокойно, никем не остановленный, нырнул обратно в зарубежье, кажется, сперва в Англию, где и продолжил безумные и опасные игры, но не террористические, а политико-литературные. Константин Петрович кое-что из заброшенных в Россию писаний впоследствии прочел.

Пророчества архиерея Амвросия не сбылись, быть может, к счастью. Константина Петровича ждало другое поприще, не менее значительное, и начало ему положила любовь и скорая свадьба. Он всегда боялся расширения судьбы и считал людей, которые стремятся расширить удел свой и распространить судьбу свою, глупцами. Но помимо воли судьба уносила все дальше и дальше от тихой ограды. Он явственно припомнил, какие мысли его охватили в Ораниенбауме теплым летом 1880 года. Гуляя по полюбившимся живописным местам, забираясь в прохладную чащу окрестностей, он думал о будущих трудах своих и спрашивал себя — в который раз! — готов ли к ним? В апреле он стал обер-прокурором Святейшего правительствующего синода. Позже, в том же году, он получил новое назначение — членом Комитета министров. Предшественник граф Толстой стал членом Комитета министров, но лишь по званию министра народного просвещения.

Кроме того, он уже несколько лет председательствует в Обществе добровольного флота. Тихая ограда осталась далеко позади, и теперь судьба привела к настоящей деятельности. «Я не жалуюсь, — писал Константин Петрович, время от времени поднимая взгляд на чудесный вид из окна, выходящего на террасу и поблескивающее волнами море, — потому что вижу в этом волю Божию, но ужасаюсь перед громадою этого дела и считаю жизнь свою, то есть ради себя, конченою. Теперь я по рукам и по ногам связан судьбою».

При назначении Константина Петровича обер-прокурором Святейшего синода позиция слабеющего императора Александра Николаевича, который все больше и больше попадал в зависимость от Лорис-Меликова и Абазы, постоянно искавших благорасположения княжны Екатерины Михайловны Долгорукой, не так давно разрешившейся от бремени четвертым — императорским — младенцем, немало удивляла, и не только Константина Петровича. Московского профессора считали фигурой второго и даже третьего плана.

— Ни в какое сравнение этот нытик не входит с графом Толстым, — твердил Абаза. — Дмитрий Андреевич — деятель жесткий, смелый. Ему и мундир шефа жандармов к лицу!

Беседуя с особенно доверенными чиновниками, он прибавлял:

— Нам Толстой, однако, не нужен. На посту министра просвещения он скомпрометировал себя самым постыдным образом, да и духовенство им недовольно. Он лишь и умеет что болтать. Образован, правда, не глуп, но с прошлым весьма, между прочим, подозрительным. Друг бунтовщика Плещеева, поэта. Едва сам не угодил в крепость. Теперь ретроградом стал, забыв грехи молодости. Где только не служил и с кем только не якшался! Великий князь Константин его отверг. Михаил Тариелович правильно говорит: при Толстом ничего невозможно! Он восстанавливает духовенство против правительства. Церковь для него обуза! Одного ретрограда заменим на другого. Победоносцев — мямля, честен — да! Царевичей выучил отличать прокурора от адвоката и к английскому «Биллю о правах» привержен. Однако фигура слабая! Он нам не страшен. В Синоде ему самое место. Тогда и Доброфлот у него возьмем!

И ловкие финансисты часто ошибаются. Не пропустили бы они Константина Петровича в Синод, неизвестно, чем бы их новации завершились. Они — это не только Лорис-Меликов, великий князь Константин Николаевич, Абаза и другие. Они — это биржа, это те, кто мечтает выбросить русскую землю на рынок, это — банкиры, это те, кто кричит: «Сила в рубле!» Однако Доброфлот у Константина Петровича действительно отняли.

— Удаление Толстого сократит «Московские ведомости». Толстой сколько зла натворил в системе народного просвещения, заглядывая в рот Каткову? До Михаила Тариеловича Каткову не дотянуться. Он и действовал постоянно через графа. Но сейчас — хватит!

Подорвать Толстого можно лишь личностью, обладающей соответствующей репутацией. Лорис-Меликову и Абазе мнилось, что Константин Петрович, который не имел кредита доверия у параллельной семьи государя и их окружения, не одобрял поведения фаворитки, сочувствуя оскорбленному цесаревичу и тяжелобольной, заканчивающей несчастливый жизненный путь императрице Марии Александровне. Витте, знавший о финансовых комбинациях и тайном протежировании, которые в последние годы омрачали придворные сферы, впоследствии, и не раз, почти открыто заявлял:

— Через княжну Долгорукую устраивалось много различных дел, не только назначений, но прямо денежных дел довольно неприличного свойства.

Конечно, после взрыва на Екатерининском канале и отъезда светлейшей княгини Юрьевской за границу подобные утверждения ничем Витте не грозили, но До гибели монарха отношение к фаворитке, а потом и к морганатической супруге определяли истинное положение того или иного высокопоставленного лица во дворце. Разумеется, император не сомневался в мнении Константина Петровича, но Лорис-Меликов и Абаза сумели убедить его в ограниченных волевых возможностях наставника цесаревича. Более того, такая фигура выгодна правительству, собирающемуся проводить изменения более ускоренными темпами. Точка зрения Константина Петровича устраивала высшую церковную иерархию, в чем Лорис-Меликов и Абаза не сомневались, но вот влиянием на придворные и правительственные сферы он пользовался весьма умеренным, что радовало и обнадеживало. С энергичным по характеру, твердым Толстым он действительно на первых порах не шел ни в какое сравнение. Жизнь общества в течение четверти века показала, насколько генерал и финансист обладали проницательностью и даром пророчества, необходимым реформаторам. Никто не заслужил такого титула, который присвоили Константину Петровичу после воцарения воспитанника: тайный правитель России! Титул, однако, не полностью соответствовал истинной роли, которую играл обер-прокурор. Но и недооценивать ее не стоит.

Весь этот узел завязался и все это расширение судьбы Константина Петровича произошло в конце 1870-х и начале 80-х годов. Как раз в ту пору, когда он теснее, чем раньше, сблизился с Достоевским.

Необычайная удача для исторического повествователя, если он находит хотя бы отдаленную связь между собой и описываемыми в произведении событиями. Подобное случается весьма редко, потому что время — безжалостный убийца — уничтожает на пути своего движения все ветви и веточки генеалогического древа, которые и на протяжении двух-трех поколений проследить не каждому суждено. Мой прадед по материнской линии, частный присяжный поверенный, услугами которого пользовались — по семейным преданиям — генерал Брусилов, герой Первой мировой войны, и знаменитый украинский писатель Михайло Коцюбинский, в молодые годы принимал участие в русско-турецкой войне, начавшейся в 1877 году и завершившейся Сан-Стефанским миром 3 марта 1878 года. Мир этот имел небольшое уточнение: он был прелиминарным, иными словами — предварительным, что в наших учебниках истории, как правило, опускается или не расшифровывается, чему есть причина. Россию по примеру прошлого обокрали на Берлинском конгрессе, в центре Германии. Воспользовавшись самым примитивным советским энциклопедическим словарем, легко проследить этапы досадной драмы, фоном которой были кровавые сражения, стоившие жизни массе русских солдат: в одном лишь столкновении под Плевной сложили головы более шести тысяч.