В Сайгоне и Дананге время от времени к тебе ковылял безрукий или безногий калека и протягивал просящую руку. Это бывшие вьетнамские солдаты: забытые жертвы войны, оставшись в живых, вели тяжкую жизнь. Как ты понимаешь, у Армии Южного Вьетнама не было Администрации по делам ветеранов.

И пока я не вернулся домой, я не знал, что у нас этой администрации тоже не было.

В отличие от Сайгона, сказал Билли, Дананг полностью преображается ночью. Толпы людей на «Хондах» и мотоциклах, женщины со свёртками и коромыслами на плечах исчезали за закрытыми дверями и глухими окнами, а по улицам начинали шнырять патрули АРВН, вынюхивая малейшие признаки беспорядков.

В городе существовала сеть блокпостов и освещённых прожекторами пулемётных вышек. Любая мятущаяся тень рассматривалась как вьетконговец с винтовкой и гранатами.

Подъехав к ресторану, мы расплатились с рикшей и, волоча винтовки, с полевой выкладкой вошли внутрь и заказали на ужин жареный рис. Принесли блюдо — конечно, с палочками, и мы попробовали ими есть. Но мы были в изрядном подпитии, и половина ужина оказалась на полу. Тогда, бросив палочки, мы стали есть руками.

Официантка вежливо улыбалась, но я уверен, она не видела никакого юмора в наших действиях. Вьетнамцы всегда улыбаются иностранцам, потому что в их культуре считается невежливым обнаруживать то, что творится в душе.

Потом мы с Билли решили, что настала пора удовлетворять сексуальные аппетиты. Мы опять поймали рикшу и велели везти нас в хороший публичный дом.

Рикша крутил педали 20 минут, потом остановился.

— Здесь? — спросил я.

Рикша кивнул и указал пальцем на дом в конце переулка.

— Вы подниматься вверх…классные девочки.

Мы вывалились из коляски, нацепили рюкзаки, повесили на плечи винтовки и спросили, сколько мы должны за доставку.

— 400 пиастров, — сказал он.

— 400 пиастров? 400 грёбаных пиастров? — недоверчиво переспросил я. Это было примерно в четыре раза больше положенного.

— Ты урод! — заорал я, наступая на него. — Ты спятил! Не будем мы платить 400 пиастров!

— Да-да, 400 пиастров, — настаивал он.

— ЭТО СЛИШКОМ ДОРОГО! — зарычал я и отрицательно замотал головой.

— 400 пиастров…вы платить мне сейчас, хокай?

— Блядские азиаты в этом городе похожи на грабителей с большой дороги! — пожаловался я Билли. Я снял винтовку с плеча и полез за кошельком.

— Нет, Брэд, — сказал Билли, — мы не будем платить этому мудаку 400 пиастров. Драть его в сраку!

— Может, ты и прав, Билли. Слишком это, бля, дорого. Засранец хочет ободрать нас как липку.

Я подумал, что неплохо было бы преподать рикше урок о том, что нельзя так беззастенчиво выколачивать деньги из американцев. Моя левая рука лежала на стволе М-14. Я ухватился за винтовку обеими руками и врезал прикладом ублюдку по башке, и тот без чувств растянулся на земле.

— Мы же мечтали об этом, Билли, с самой учебки.

— Да уж, это научит маленького козла не наживаться на американцах, — засмеялся Билли.

Мы вошли в переулок и поднялись к борделю. Внутри было чисто и просторно, синие лампочки освещали дом — от их приглушённого света было уютней. По радио как раз передавали музыку «кантри», когда хозяйка приветствовала нас.

— Я попал в кольцо огня… — вякнул радиоприёмник.

— Послушай-ка, — улыбнулся Билли, — как Джонни Кэш дебютирует в борделе Дананга.

В доме было 10 девушек. Мы изучали их как программу скачек. Девушки улыбались, хихикали. Мы сделали свой выбор в 30 секунд и отдали хозяйке 400 пиастров.

Любовь наша длилась всего несколько минут.

Закончив, я влез в одежду, взял винтовку и прочие причиндалы и пошёл искать Билли.

Я увидел двух здоровенных чуваков из военной полиции: они стояли у двери, а с ними был тот быстроглазый ублюдок, которому я расквасил лицо. Увидев меня, он оживился, стал показывать на меня пальцем и что-то быстро говорить полицейским.

Чёрт! Этих азиатов надо резать на мелкие кусочки. Иначе они оживают, даже в городах.

Тут и Билли показался из своего стойла.

— Ах, что за лапочка, Брэд, что за киска, — сказал он, натягивая штаны и застёгивая ремень.

— У нас здесь компания, Билли, — прошептал я, — и они оба крупнее нас с тобой.

— Вы арестованы, — сказал один из полицейских.

— За что это, блин? — потребовал я.

— В этом районе города запрещено появляться. И этот человек говорит, что вы ему не заплатили.

— Да он просто грязный лжец! Он пытался нас ободрать. И вы верите этому членистоногому?

— Так или иначе, вы в запретном районе.

— Господи помилуй! — сказал я, пытаясь одновременно выглядеть удивлённым и покорным. — Дайте нам исправиться. Мы армейцы. Мы не знали, что сюда нет доступа. Вот он работает в Чу Лай, а я из Сайгона, из штаба.

Мы просили, но ничего не добились. Полицейские отвезли нас на джипе в бригаду морской пехоты в Дананге. Мы назвали дежурному сержанту свои воинские части и просили нас отпустить.

— Выбраться отсюда будет чертовски трудно, а? — спросил я.

— Да, попали так попали, братцы, — сказал сержант. — Раньше надо было думать. Не так-то легко будет вашим сержантам забрать вас отсюда…

Мы провели ночь за решёткой, а наутро морпехи отпустили нас, пообещав представить нашим командирам полный отчёт о наших похождениях.

Где-то по дороге я потерял свой кошелёк из слоновой кожи со счастливым амулетом. То ли он выпал из кармана, то ли девки украли его, то ли морпехи не вернули его — кто знает. Но его не было: ни денег, ни удостоверения личности, ни водительских прав, выданных в штате Иллинойс, ни международных водительских прав, ни карточки социального страхования — ничего.

Я не волновался насчёт денег. Я всегда мог перехватить до получки. Но мой амулет! Он был мне нужен. Ведь я отслужил всего половину срока. Без него я чувствовал себя голым и беззащитным. Он был со мной и на Нагорье, и в «Железном треугольнике» — везде, где мне приходилось бывать во Вьетнаме. Я переживал, что это дурной знак, что отныне меня будут преследовать несчастья.

Мы отправились в пресс-центр. Там несколько журналистов только что вернулись с передовой, и мы поболтали с ними за баночкой пива; потом немного вздремнули в помещении «Си-Би-Эс» для персонала и, наконец, сели в вертолёт на Чу Лай.

Над Южно-Китайским морем сверкал ещё один великолепный день. На глубине в 60 футов можно было разглядеть рифы и рыбу. Вода отливала бирюзой. Опять рыбаки гребли в своих бамбуковых лодчонках и забрасывали сети — всё казалось таким мирным и безмятежным, и трудно было поверить, что там, внизу, идёт война.