хотелось.

Ронис жарил на мангале мясо. Рядом стояла жаровня, от которой шёл фронт неустойчивого, как мыльный пузырь, тепла.

Все слушали откуда-то взявшуюся бабку Настасью. Ей было, вероятно, лет семьдесят. Раньше она была полной женщиной и усохла неравномерно: у неё были тонкие костлявые руки и одутловатый живот, на который она натянула спортивные штаны, лишь подчёркивая его объём. Лицо её, немного сплющенное сверху, взрывалось то безумной улыбкой, то яростными гримасами. С ораторским напором она вещала:

— А как нас раскулачивали, как раскулачивали! И он нас тогда выручил: говорит, девки, спокойно, не пропадём. А какой он был человек, у-у! Золотые руки. Он же всё умел. Вот тубурет даже возьми, вот казалось бы: два гвоздя и палка. Мы же тогда молодые были, верили всему. И ему, конечно, верили. А как не верить? Сталину тоже верили. Человек хочет верить. Обязательно надо верить. Для того церквы и строят. Вот разрушили большевики церковь в Булзи, потом им аукнулось.

Несколько минут я пытался вникнуть в суть её рассказа, но потом стал воспринимать Настасью как ещё один ночной звук, как своеобразного гремлина этих мест, шумного и безвредного.

Ронис оторвался от жарки и подсел ко мне:

— Чего не пьёшь? Брезгуешь?

Я не стал лукавить. Брезгую, потому что с детства страдаю радиофобией. Организм не принимает. Я же вижу, на какой траве это настояно.

— Ты попробуй всё же, — сказал он. — Я тебе так скажу: с точки зрения радиационной безопасности чище этого напитка ты и в Челябинске не найдёшь. Мы всё проверяем, и спирт, и траву, и воду. Это, считай, авторская работа. Часть трав Тогжан сам выращивает на завезённом грунте. Другие собирает в определённых местах. У него чутьё как у собаки.

— Что за травы-то? — покачал я стакан. Отражения пламени танцевали на поверхности жидкости, придавая ей дьявольский вид.

— Травы интересные, тебе про них вон Тогжан расскажет, он знаток.

У Тогжана был сильный казахский акцент и каркающий голос:

— Это смесь трав: полынь, зверобой, тысячелистник.

— Как средство от простуды, — я с сомнением поглядел на стакан, взболтав жидкость.

— Да, но есть ещё один компонент, кипрей рассветный, — сказал Ронис.

— И что это?

— Мы сами не знаем, но эффект сильнейший, поэтому второе название — трава-благодать. Я думаю, что кипрей рассветный эндемичен этой местности, просто во время её освоения человеком был вытеснен другими растениями. Но когда человек ушёл, он восстановил популяцию. Может быть, его использовали наши далёкие предки-язычники во время ритуалов, но также возможно, что кипрей рассветный есть мутированная форма обычного иван-чая. А рассветным его называют, потому что лучше всего его рано утром видно, когда солнце косое. Тогжан у нас большой специалист по кипрею.

— Ну, и что это? Типа конопли?

— Нет, это, скорее, естественный галлюциноген. Да ты пей, не бойся. От него и в голове рассветает. Это душа зоны.

Ещё три часа назад я бы отказался, потому что испытывал неприязнь к психоделической химии и людям, которые сделали из неё культ. Но мне было нечего терять, и, не скрою, мной двигало любопытство. Я сжал стакан, задержал дыхание и выпил залпом, не успев почувствовать ни вкуса, ни запаха. Лишь потом, как отдача, пришла сильная горечь полыни и спиртовая резкость. В глазах Тогжана мелькнул ядовитый огонёк.

— …жёлтое одеяло висит вот так! — объясняла бабка Настасья деду Егору. — А под ним корзина-то и стоит. Плели такие раньше туески. Для этого только зрения надо и пальцы крепкие, а у нас уже суставы не те. А в корзине ребятёнок. Да, вот так Ваську и нашли. А потом он во флоте служил, до-олго.

Тогжан подливал своей жижи из большой бутылки объёмом литра три. Я даже залюбовался этой пузатой тварью с мясистым горлышком, которое походило на сочные женские губы. На стекле блестели мелкие сколы и следы формовки, и в бутылке было что-то гипнотическое, словно смотришь на старинную амфору.

Кэрол, уже косая от настойки, совсем размякла. Она прильнула к моему плечу и сказала негромко:

— Так хорошо. Только спине холодно.

Я принёс из сарая грубую брезентовую куртку, в которую она замоталась и, по-моему, заснула.

Стакан наполнялся снова и снова. Я уже не сопротивлялся. В голове было ясно и прохладно, как от большого количества мятной жвачки. Эти странные люди не были мне врагами: с чего я вообще взял, что они враги? Это привычка всех подозревать появилась у меня с первых лет работы в полиции. Но здесь течёт совсем другая жизнь, и здесь нет полиции.

Незаметно мы разговорились с дедом Егором. Утром он показался мне блаженным, но сейчас, под воздействием настойки, звучал вполне здравым человеком, одичавшим, конечно, но по-своему логичным.

— Какие у нас и мёрли, — говорил он. — Приедут, поживут и помирают. Кто его знает? Мне, знаешь, много не надо. Я в траве где попало не валяюсь и воду из речек не пью. Я воду на вкус ощущаю: бывает такой вкус, словно трубу лизнул, поганая вода. А другая дышит, понимаешь? Это живая вода, значит. Или утром идёшь рыбу удить, а кругом тихо. Тихо, да? И вдруг — поёть.

Он держал меня за край рубашки — деревенская привычка сокращать дистанцию.

— Поёт? — лениво переспросил я. — Кто поёт? Птица?

— Да ну! — возмутился он, словно я сморозил ерунду, и даже руку отдёрнул. — Птица-то поёть, так кто же этому удивляется? А тут, я же говорю, тихо кругом, а она поёть.

Слово «поёт» он выговаривал, растягивая «ё» и смягчая «т», как бы пропевая его.

— Да кто она-то? — удивился я.

— Ну… — дед Егор замахал рукой, поражаясь моей тупости и пытаясь что-то объяснить жестами. — Ну, она поёть. Округа, значит.

— Округа?

Пока я соображал, Настасья вторглась с новым разговором:

— Сковороду-то, мать, надо было замочить сразу, а сейчас что? Шкурить надо. А у меня там лук везде висит, я и не вижу: потёмки, как в чулане. Лапочку бы сразу поменять, свечей на сорок, али уж осени дождёмся. Говорят, урожая всё равно не будет. А куда ему деваться? Конечно, будет.

Ронис протянул