отдельности. Бетон побелел и покрылся узорами, похожими на годовые кольца дерева. Кое-где стены были изрисованы примитивными граффити, нередко с указанием даты: 2006, 2012, 2019… Кэрол периодически заглядывала в пустую шахту лифта или сталкивала туда камешек, считая секунды полёта: в какой-то моменты мы перестали слышать звук падения.

Наверху ощущались сквозняки. Здание словно истончалось. Одолевая три последних этажа, я говорил себе, что моя усталость естественна: если всё происходящее — это испытание воли, то сейчас я проживаю апофеоз. Меня больше волновали не стёртые костылями предплечья, а вопрос, ответит ли мне Рыкованов, не уехал ли он в какой-нибудь Харп, не сидит ли на затяжном совещании.

На крышу мы попали через бетонную будку. Внизу было спокойно, а здесь гудел ветер, и дом под нами выл ему в унисон.

Ронис стоял на краю крыши и глядел на зелёное море, в котором плавали крыши пятиэтажек и торчали айсберги домов повыше. Стены окрасились в медовый цвет, и город не выглядел мёртвым. Его залила карамель закатного солнца; он казался почти сказочным, словно жители не сбежали отсюда, а лишь съехали на время в ожидании чудесного превращения. Город смотрелся почти тропическим раем, тонущем в садах.

Я уселся на бетонный выступ, ещё тёплый от солнца, отбросил костыли и вытянул ногу. Примотанные Тогжаном деревяшки ослабли и натёрли щиколотку.

— Вон Касли, город литейщиков! — показал Ронис в обратную сторону, за Иртяш.

Мне не хотелось смотреть на Касли. Там выросла Вика, и я представлял город по её рассказам, но сам никогда не был. Я не хочу видеть пену зелени, в которой тонет город, и не хочу вспоминать пену болезни, в которой утонула моя жена.

— Кэрол, дай телефон, — попросил я.

Она протянула мне аппарат и отошла к Ронису. Я смотрел на их спины в закатном свете и колебался. Зрелище отвлекало. Солнце словно что-то говорило мне. Оно зажигало дома, превращая всё в сказочный мираж, в арабскую сказку, в предчувствие. Кроны деревьев наполнялись объёмом и щетинились листвой. Это было знаком свыше, но я не мог его разгадать.

Я набрал номер по памяти: у Рыкованова была простая комбинация, красивая, состоящая преимущественно из восьмёрок. Он ответил после третьего гудка резким и сухим «Да», адресованным неизвестному абоненту.

— Анатолий Петрович, это Шелехов, — произнёс я в трубку и услышал его горловое «хмы-ы…», после чего наступила тишина.

Наконец он прервал её:

— Кирюша, ты где?

— Неважно. Скоро буду у вас. Не надо меня искать. Я во всём разобрался. Эдика я не убивал, и у меня есть доказательства. Вы скоро сами всё увидите. Я только это хотел сказать.

Рыкованов молчал. Я слышал его сопение.

— Анатолий Петрович?

— Слышу я, слышу. Что у тебя там шумит? Ты на взлётном поле, что ли?

— Можно и так сказать.

— Из страны валить собрался?

— Нет, я же говорю: скоро буду у вас и всё расскажу.

— И что расскажешь?

— Многое. Самушкин был в зоне отчуждения и снимал секретный объект, но был задержан охраной. У меня есть видео, снятое им за несколько дней до гибели. Очень любопытное. Я вернусь, вы сами всё увидите.

— Ну, ясно, — сказал Рыкованов устало и нетерпеливо. — Ну, чего ты хочешь-то?

— Анатолий Петрович, вы же поняли, что я его не убивал? Поняли?

— Что ты заладил: поняли, поняли? Говори, чего задумал.

— Я хочу вернуться и продолжить расследование. Хочу, чтобы с меня сняли обвинения. Слышите?

— Слышу. Хочет он! Я тебе кто, следователь? Прокурор? Ты, Кирюша, на голос меня не бери! Говори свои условия. Денег, что ли, надо? Машину хочешь вернуть? Квартиру? Ну, давай обсудим.

— Анатолий Петрович, какая квартира? Я повторяю: Самушкин был в зоне по заданию дягилевских, и, вероятно, его устранили именно поэтому. Я бы не стал звонить, если бы не был уверен в своей невиновности. Я знаю, что Пикулев думает на меня. Знаю, что следственному комитету вообще плевать. Но вам я покажу всё, что нашёл. Мне просто нужно время.

Рыкованов мерно пыхтел в трубку, и я хорошо представлял, как он сидит сейчас в кресле своего кабинета в заводоуправлении на 2-ой Павелецкой, как тлеет его сигарета, как раздуваются ноздри и выпихивают сердитый дым.

Его голос изменился, стал сухим, менторским. Он произнёс:

— Хочешь совет, Кирилл Михайлович? Исчезни. Просто исчезни. Посиди где-нибудь, не отсвечивай, ты же умеешь. Слышишь? Не до тебя сейчас. Война идёт, мобилизация скоро. Не до тебя!

— Зачем мне сидеть? Я и на войну готов…

— Нет! — оборвал он, разъярившись. — Нечего воду мутить! Только людей отвлекаешь! Приедешь — снисхождения не жди. Виноват, не виноват, разбираться некогда, понял? Я тебе большое одолжение делаю, что предупреждаю. Больше мне не звони, понял?

— Вы меня вообще не слышите? Я говорю, что у меня последнее видео Самушкина, секретное видео. Вам неинтересно?

— Ты чё, меня прогнуть пытаешься? — уже почти ревел Рыкованов. — Явишься, будешь в тюрьме гнить, понятно? Так что забейся в какую-нибудь щель и сиди тихо. Это приказ. Об остальном поговорим, когда рассосётся. Всё, отбой!

В трубке замолчало, и я понял, как оглушителен ветер. Солнце растекалось вдоль горизонта. Кэрол переговаривалась с Ронисом. Их длинные тени косо межевали розоватую крышу. В голову лезли тупые, несвязные мысли: вот когда-то так межевали земли крестьян, они страдали от чересполосицы, потом пришёл Столпыпин со своей реформой, но не успел…

— Поговорил? — спросил Ронис, когда я вернулся к ним.

— Да.

Кэрол щурилась на ветер. Её волосы надувало колоколом. Я отдал ей телефон.

— Что выяснил? — спросил Ронис, внимательно глядя на меня. Я понимал, что его интересует, как скоро мы уедем с острова.

— Всё нормально. Мы ещё пару дней перекантуемся, если ты не против. О месте никто не узнает, не переживай.

— Да я не переживаю.

Солнце прилипло к кромке леса на другой стороне Иртяша. Воду словно залили оловом.

До меня медленно доходило осознание случившейся катастрофы. Я знал характер Рыкованова: если он объявляет кого-то врагом, бессилен даже Верховный суд. Причина не имела значения, потому что Рыкованов