Ей не поверили.

Но из комнат позволили выйти. И это было хорошо. Снова мелькнула мысль, что стоит бежать, но Катарина в очередной раз ее отбросила. Она не столь ловка, чтобы обмануть стражу, да и вряд ли уйдет далеко. Мир и вправду не всегда добр.

И далеко не чудесен.

А магия спит. И Катарина не знает, вернется ли. Но она подождет… еще ведь есть время. Совсем немного, судя по тому, как стала вести себя Марго, но есть.

Сиддард больше не заговаривал, верно, устал изображать из себя кавалера, но так было даже лучше. Думать не мешал.

— Ты знаешь, что он собирается казнить Грейсона? — он решился нарушить молчание, лишь оказавшись за границей старого дворца. Выходит, отца лишили прежних покоев. Впрочем, не удивляло, ведь места во дворце всегда меньше, чем желающих служить королю.

— За что?

Не то, чтобы Катарина испытывала симпатию к этому человеку, который столь же наверняка не испытывал симпатии к самой Катарине, но все же… прежде он был верен Джону. А Джон не раз повторял, что его сила в друзьях.

Ненадолго же этой дружбы хватило.

— За попытку убийства. Твоего. Он нанял каких-то… — Сиддард поморщился. — И ладно бы нанял, но вздумал хвастать, что скоро ты перестанешь быть проблемой. Джону донесли… он задал вопрос, а Грейсон не стал скрывать.

— Но я жива.

За очередной дверью скрывалась лестница, и вела она вниз, в темноту и сырость. Катарина поежилась. Вдруг сердце кольнуло страхом. А если Джон передумал? Если он так обрадовался новости, — а сестра не стала бы скрывать, — что осознал, кто ему нужен на самом деле. Если…

— Именно. Ты жива. Те неудачники исправились. А Грейсона все равно казнят.

— Это неправильно, — прежде Катарина была в достаточной мере осторожной, чтобы не обсуждать решения короля, при том не так уж важно, о каком короле шла речь.

— Именно, — Сиддард дернул шеей. — Мы… втроем многое прошли. Мы помогали твоему отцу устроить тот побег. И Грейсон рисковал своей шкурой, когда тащил Джона под Вельгом.

Он пропустил Катарину вперед.

— Что внизу?

— Старый дворец. Говорят, его строили еще римляне. Не скажу, что там уютно, но этот ублюдок не заслужил большего. Целители говорят, что скоро его можно будет отослать домой. Только…

— Джон его не отпустит.

— Именно. Вижу, ты и вправду его понимаешь.

— Я… попробую поговорить.

— Добрая?

— Нет. Но он верен Джону. А верными людьми не стоит разбрасываться, — Катарина подняла юбки. Лестница была узкой, с крутыми ступеньками. — Да и делить нам нечего. Я действительно хотела уехать.

— И мне жаль, что не вышло.

Катарине тоже.

Это было почти заключение мира.

А лестница закончилась в узком же коридорчике, и Сиддард распахнул очередную дверь, поклонился, в кои-то веки без скрытой издевки, сказав:

— Прошу.

В комнатушке пахло болезнью. Мочой. Потом. Горечью разбитых надежд. И человеческим бессилием. Здесь горел один камень, и света хватало, ибо комната была столь мала, что в нее и кровать-то вместилась с трудом. На кровати, в груде мехов тонул человек, в котором Катарина с трудом узнала отца. Зато женщина в темных жреческих одеждах узнала Катарину, вскочила, согнулась в поклоне и вышла, повинуясь знаку.

— Здравствуй, — Катарина подвинула камень. И отсветы его блеснули в темных глазах отца. — Я пришла. Зачем? Не знаю. Сказать, что жива… несмотря ни на что.

Губы лежащего дернулись.

— Но ты этому не рад, верно? По твоей задумке… что должно было произойти?

Она не стала присаживаться рядом, уж больно воняли меха.

— Не скажешь? Тогда… если я угадаю, закрой глаза. На это ты способен?

Человек в постели закрыл глаза.

— Чудесно. Знаешь, я все думала, почему мы так похожи, я и та девушка… а потом поняла. Она ведь мне сестра, верно? Ты взял не только карту и жизнь своего друга, но и его жену.

Глаза вновь закрылись.

— Ты обещал той твари… что? Дитя своей крови? То, которое должно появиться на свет. И верно, обрадовался, узнав, что это дитя будет не от моей матери, так?

Катарина вглядывалась в узкое лицо, пытаясь понять, каким он был. Красивым? Несомненно. А еще богатым, знатным… та женщина, променявшая герцогскую корону на любовь, скучала ли она по дому? Думала ли о том, чего лишилась? Возможно, что нет, но как устоять перед изящным кавалером? А он? Для него она кем была? Вряд ли любовью всей жизни, скорее способом развеять скуку.

— И поэтому позаботился о вдове. Она ведь овдовела еще тогда, так? Просто вы никого не стали ставить в известность. Да и кому интересны дела колоний? Но ты взял семью под свое крыло, занялся ее делами. Нанял управляющего.

Снова закрытые глаза.

— Не потому, что чувствовал угрызения совести, нет, на это ты не способен. Скорее дело в том, что ты понимал, насколько опасно не исполнить обещание…

Катарина все же наклонилась, коснулась пальцами влажной кожи.

— Правда… все вышло не совсем так, как ты хотел, да? Вернулся домой и узнал, что законная жена тоже подарила дочь? Что мы родились с разницей… какой? Два месяца? Три?

От него пахло мертвечиной.

— И ты не знал, которая из нас… хотелось бы верить, что, будь у тебя выбор, ты не отдал бы меня, но мы оба знаем, что отдал бы. Поторговался бы, конечно, но в итоге…

Она позволила себе вздохнуть.

— Это ведь по твоему заказу из одного венца сделали два. А после добавили браслеты, серьги и прочее. И ты отправил парюру в подарок дочери… той, другой, дочери… она знала правду?

Молчание.

И взгляд такой яростный.

— Конечно, нет. Ты не мог допустить, чтобы пошли дурные слухи. И твоя любовница, ставшая верным другом, полагавшая, будто все, что ты делаешь, ты делаешь для них… она не удержалась и похвасталась сестре… и умерла, ибо венец предназначался не для нее, так? А после ее смерти украшения отошли Катарине.

Странно было произносить свое имя, называя другую женщину.

Было ли ее жаль?

Да, пожалуй.

Испытывала ли Катарина обиду? Нет. Она бы не удивилась, узнав, что есть у нее и другие сестры или же братья, но… правда была в том, что она не хотела знать.

— И тогда все началось? Дитя твоей крови… но не то, так? Почему? Она была слабее? Или дело в даре? В том, который заперли? — Катарина подняла руку и позволила рукаву соскользнуть. — Это тоже была твоя идея? Ты знал, что зачать Генрих не способен, но разве ж он признал бы это? А вот предложение превратить меня в сосуд, запереть всю силу в теле, сосредоточить…