— Свою плоть. Свою кровь. Свою силу. Правда, я понял далеко не все. Как я сказал, однажды он обратился ко мне с престранной просьбой. Мол, во дворце тебе тягостно, что ты хочешь уйти, и он всецело поддерживает твое решение. Что нужда в тебе отпала, что ты скорее мешаешь, напоминая всем о временах прошлых, а потому я должен тебя отпустить.

— И ты отпустил.

— Не сразу, — Джон улыбнулся. — Знаешь, он был столь уверен в своем даре, что не допускал и мысли, что однажды встретит человека, который устоит перед этим даром.

— Ты?

— Мне говорили, что в крови моей матушки была изрядная толика иной крови. Впрочем, как я понимаю, она у всех есть, только проявляется по-разному. Это даже интересно, искать таланты… но да, я не поверил ни слову. Чтобы он и заботился о ком-то? Чтобы ему, прежде безразличному, вдруг появилось дело до тебя? И он был весьма настойчив. Он нашел поместье, которое якобы принадлежало дочери его старого друга… другого старого друга, с которым Словоплут давно уже вел торговые дела, тихо разоряя колонии. И что по странному совпадению эту дочь тоже нарекли Катариной. И что родились вы в один год, и были похожи друг на друга, если верить портретам, как две капли воды.

— Та женщина… в монастыре, кто она?

— Понятия не имею. Ее тоже он нашел. Я до поры лишь позволил ему начать игру, наблюдая. Правда, кое-кто решил, что своим неучастием я даю право принимать решения. Но я рад, что ты не пострадала. А этот человек понесет заслуженное наказание.

Катарина кивнула.

— Я никому не позволю тебя обидеть.

Возможно. И лишь до тех пор, пока она будет представлять интерес. А потом? Что ее ждет? Ссылка на край мира? Или все-таки монастырь? Или несчастный случай из числа тех, которые порой происходят с людьми, что стали опасны?

— Благодарю, — она погладила бокал. — Все это… неожиданно. Но…

— Почему я вовсе позволил тебе уехать? — Джон переплел пальцы рук. И улыбнулся. И стал похож на себя прежнего, застенчивого и даже робкого. Неизменно вежливого. Доброго. По-настоящему доброго. И неужели Катарина была настолько слепа, что не увидела за этой добротой чего-то иного, куда более опасного? А подозрения ее супруга? Они казались ей нелепыми, но выходит, что Генрих видел то, чего не видела она?

— Почему? — послушно задала она вопрос.

— Возможно, потому чтобы ты убедилась, что не годишься для той жизни. Что мир куда более опасен, нежели тебе представляется, что он вовсе не таков, каким видишь ты в своих мечтах.

Не таков.

Лучше.

Много лучше. Катарина ведь и мечтала-то с опаской, не о любви, но лишь о свободе. О мокрой траве. И о ручье, что несет свои воды, пробирается сквозь замшелые валуны. Об овсянках, что спрятались где-то в гуще ветвей, чтобы наполнить сад щебетом.

О диких яблонях.

И плюще.

О том, как льнет он к камню, поднимаясь выше и выше, к самому окну. О звездах, ночах и возможности просто сидеть, просто дышать…

Катарина осторожно коснулась губ. И это робкое ее прикосновение не осталось незамеченным.

— Я не думал, что ты так быстро найдешь себе любовника, — раздраженно произнес Джон. — Впрочем, полагаю, до постели дело не дошло, ты всегда отличалась похвальной осторожностью. Ты бы не рискнула рожать вне брака.

Рискнула бы.

И думала ведь, пусть украдкой, в тайне от себя самой, но думала, примеряла незнакомую роль, словно служанка краденое господское платье. И жаль, что не вышло.

Или не жаль?

Он бы не пощадил ребенка. Есть ведь способы…

— И хорошо. О наших детях я позабочусь. Правда, придется еще немного потерпеть, поскольку я не могу позволить себе обзавестись бастардами раньше, чем законными сыновьями.

Катарина с трудом сдержала облегченный выдох.

Значит, время еще есть… сколько?

— Свадьба состоится через неделю. Я надеюсь, этого времени хватит, чтобы привести тебя в порядок, — Джон вновь поморщился. — Если бы я знал, что ты настолько подурнеешь, придумал бы что-то иное, но с другой стороны та тварь чувствовала кровь… К слову…

На столе, меж серебряных блюд и костяного фарфора появился до боли знакомый венец, камни которого тускло сияли, и это сияние завораживало.

— У нас получилось, — Джон положил венец на ладонь. — Тварь ослабела и вынуждена была вернуться, а неисполненная клятва ударила по твоему отцу. Жаль, что он еще жив, но с другой стороны смерть вызвала бы ненужные слухи. А так…

Он поднял венец, любуясь переливами камней.

— Все получилось просто замечательно. Тварь растратила накопленные силы. Она снова слаба. И всецело зависит от меня.

— Она… здесь?

— Здесь, — Джон усмехнулся, а глаза его блеснули желтизной. Или… показалось?

Конечно, показалось.

Он ведь не настолько глуп, чтобы примерять этот венец. Не на себя…

— Она умоляет отдать то, что полагает своим. Она получила одну обещанную жертву и желает получить вторую. И все зависит от тебя, Катарина. От того, кем ты захочешь стать для своего короля.

Тропа открылась на вершине холма.

С реки налетел ветер, закружил, обнял, ласкаясь после долгой разлуки. Ветер был влажным и холодным, но Кайден, запрокинув голову, наслаждался и влагой этой, и дрожью, которой отозвалось тело. Его окружили запахи.

Оглушили звуки.

И солнце, почти упавшее в воды реки, ослепляло до слез. Кайден не знал, как долго стоял, наново привыкая к миру, который вдруг стал неудобен. Слишком шумный, чересчур яркий и все-таки родной. А когда солнце почти утонула в реке, и тьма поползла, ластясь диковинным зверем, он вспомнил-таки каково это, дышать.

Идти.

Бежать.

По лугу, по тропе, разбивая ноги об острые камни. И быстрее, быстрее, до боли в груди, до слабости, что накатывала, но отступала. И травы хлестали влажную кожу, и лишь у подножия холма Кайден остановился, позволив себе отдышаться.

Жив.

И стало быть, все хорошо… почти хорошо… осталось лишь добраться домой и завершить дело. Он сунул подмышку свою неудобную ношу, и решительным шагом направился туда, где стоял старый особняк. Во всяком случае, Кайден изрядно надеялся, что особняк еще стоит.

Добрался ближе к полуночи.

Хмыкнул. А ничего не изменилось. Будто бы не изменилось. Все так же шумит над головой лес, и холодными пиками уставилась в небо ограда. Вот человек в форме гвардейца прошел вдоль ограды. Он чужак. И от него пахнет вином, а еще страхом. Он знает, что случилось здесь, а потому насторожен, держится обеими руками за пищаль, вздрагивает при малейшем шорохе.