Почему мы ведем войну, когда этот виток так широк? Я думаю, это потому, что правители, вроде меня в Гаоне, живут в городах. Здесь так много людей, очень много. И много ферм — меньше, чем людей, но все же очень много. Люди, дома и животные, которые на самом деле являются рабами, хотя мы их так не называем.

(Кабачок тоже не называл своего приказчика рабом, как не называли рабами и людей, которые носили его яблоки и муку на мой баркас.)

Покупать и продавать. Продавать и покупать, не обращая внимания на деревья в лесу или на склоны гор. Если бы мы были поумнее, то дали бы правителям всех городов по палке и ножу на каждого и сказали бы им, что мы с радостью возьмем их обратно, когда они объедут весь виток, как это сделал Орев.

Я могу описать дерево или зловолка, но только не Синюю. Возможно, поэт смог бы ее описать. Не я.

Не имея лучшего занятия, чем ловить рыбу и следить за медленными изменениями реки, я думал о своих сыновьях — о Крайте на посадочном модуле, в частности. Его поймали и заставили открыть рот. Я спас его и думал, что потерял навсегда, когда он присоединился к другим инхуми, забаррикадировавшимся в кокпите. Как бы мне хотелось, чтобы он был сейчас здесь, в этой маленькой лодке, со мной и Вечерней.

Вечерня спрашивает, можно ли будет остановиться, когда она увидит поляну. Она говорит, что хочет приготовить для нас рыбу и немного риса. Если я хоть немного разбираюсь в женщинах, на самом деле она хочет попробовать кастрюли и сковородки, которые купила для нас; их хватило бы, чтобы приготовить еду для всех мужчин на большой лодке Стрика. Во всяком случае, я сказал, что можно; пройдет несколько часов, прежде чем она увидит идеальное место, и, я уверен, мы оба будем голодны.

Бэбби, без сомнения, был моим рабом. Я мог бы привести его на рынок и продать. Но он нисколько не возражал против своего рабства и таким образом освободил себя, освободив свой дух. Он был моим рабом, но мог сбежать в любой момент, когда мы были на реке, просто прыгнув в воду и поплыв к берегу. Если уж на то пошло, он мог бы сбежать еще легче в любом из тех многочисленных случаев, когда я оставлял его охранять баркас. Ему никогда не нравилось оставаться одному, но он все равно охранял баркас, как ему было велено.

Он был моим рабом, но в глубине души мы были товарищами, которые делили пищу и помогали друг другу, когда могли. Я мог видеть дальше и лучше, хотя он, возможно, и не осознавал этого; он мог бегать и плавать гораздо быстрее, а также лучше слышать. У него был более острый нюх. Я владел речью, и, несмотря на все, что сказала Саргасс, Бэбби мог только понимать сказанное. Но это не имело значения. Он был сильнее меня и гораздо храбрее, и мы должны были поддерживать друг друга, а не хвастаться своим превосходством. Что бы он подумал об Ореве, спрашиваю я себя?

И что бы Орев подумал о нем? Хорош вещь? Хорош хуз?

Неужели это мой Орев, которого я люблю, мой Орев, вернувшийся ко мне через год с лишним, настоящий Орев? Неужели это и есть та самая прирученная ночная клушица, с которой я играл мальчишкой, ожидая в селлариуме Шелка заслуженного наказания, которое так и не последовало?

— Орев, почему ты вернулся ко мне? — спросил я его.

— Найти Шелк.

— Я не патера Шелк, Орев. Я говорил это тебе — и всем остальным — снова и снова. — Мне следовало бы попросить его найти для меня Шелка, но я уверен, что он не сможет этого сделать, пока не найдет способ вернуться в Виток, а я не хочу потерять его снова. — Где ты был, Орев?

— Искать бог.

— Понимаю. Пасошелк? Кажется, так его назвал хирург. Ты нашел его и поэтому вернулся ко мне?

— Найти Шелк.

— Ты же знаешь, что свободен. Патера Шелк не посадит тебя в клетку, и я тоже. Все, что тебе нужно сделать, — улететь на эти деревья.

— Летать хорош! — Он перелетел с моего плеча на плечо Вечерни и обратно — наглядная демонстрация.

— Верно, — сказал я ему. — Ты умеешь летать, и это замечательное достижение. Ты можешь парить над облаками самостоятельно, точно так же, как мы это делали на дирижабле Тривигаунта. Я тебе завидую.

— Хорош лодк!

— Я возьму управление на себя и дам тебе возможность отдохнуть, если ты присмотришь за моей удочкой, — предложил я Вечерне, но она отказалась:

— Ты не остановишься, каким бы красивым ни было место, а я голодна.

— Ты никогда не голодна, — сказал я ей. Должно быть, иногда она голодна, и она была очень голодна, когда мы в первый раз разговаривали с пленными из Хана, которых захватил Хари Мау; но она никогда не говорит о том, что голодна, и не признается в этом, когда я спрашиваю. Поставь перед ней жареную птицу, и она возьмет крылышко, очистит кости до блеска и объявит себя удовлетворенной.

Как все зеленеет после дождей!

Мы остановились здесь, чтобы приготовить рыбу и рис, и решили сегодня не плыть дальше. Мы покинули Гаон еще до тенеподъема и вряд ли найдем другое столь же приятное место, как это. Теперь это крошечный остров, я назову его островом, хотя я уверен, что он был частью берега реки до дождей. Должно быть, река время от времени затапливает его и смывает любые деревья, которые пытаются укорениться на нем; здесь есть только эта мягкая зеленая трава, усыпанная маленькими цветами всех мыслимых цветов, которые расцветают в момент окончания сезона дождей и дают семена в мгновение ока.

Я изучал цветы, чуть ли не уткнувшись носом в мягкую, богатую почву, которая их питает. Сказать, что они просто фиолетовые и синие, было бы совершенно неверно; они — все оттенки того и другого, и даже больше, некоторые — синие, как небо, а некоторые — пурпурные, как вечер, опускающийся на море. А также красные (различные оттенки красного, я должен сказать), желтые, оранжевые, белые, кремовые и даже темно-рыжие. Розовые и желтые — самые привлекательные из всех цветов; женщины, купившие те пеналы, были правы.

Я смотрю на спящую Вечерню и снова думаю: желтый и розовый — самые красивые цвета. Мы готовили, ели и занимались любовью среди цветов. Я поймаю еще пару рыб, пока она спит. Мы поедим во второй раз под звездами и уснем. Встанем рано и отправимся дальше. Хотел бы я быть уверен, что Новый Вайрон находится на берегу моря, к которому ведет наша Нади. Я верю, что так и должно быть, но не могу быть в этом уверен.

Орев присоединился ко мне. Каким-то образом это дало мне возможность сесть, растереть ноги и писать, пока не кончатся эти несколько листов. Я не стану рассказывать тебе, где я нахожусь или как обстоят дела со мной. Я не знаю, где нахожусь и что со мной происходит.

Едва солнце село, как я почувствовал их крылья. Я пишу «почувствовал», потому что на самом деле никто не может их услышать. Во время полета они издают не больше шума, чем совы. Взглянув вверх, я увидел двоих, так высоко, что их освещало солнце, хотя его свет уже исчез с нашего острова.