Или здесь, на Синей, вообще нет никаких богов, как многие из нас начинают предполагать? Сухожилие, возможно, просто пытался смутить меня; он делал это почти так же часто, как Крайт, и гораздо более умело. Но в этом случае он, возможно, был прав. Шелк однажды сказал, что Внешний так далеко от нас потому, что он всегда и за нами, и вдали от нас.

Или, по крайней мере, Шелк сказал что-то в этом роде; я не помню, чтобы он действительно говорил это, хотя он мог бы сказать.

В Гаоне больше всего на свете любят скачки, и я наблюдал, как они скачут, когда от меня ожидали, что я должен смотреть. Бороненная скаковая дорожка, по которой они скачут, имеет форму яйца, чтобы мы, высокопоставленные зрители, лучше всего видели старт и финиш. Для короткой гонки они скачут вокруг яйца один раз, но для более длинной гонки это может быть два, три, четыре или даже пять раз. Представьте себе тогда вечную гонку, в которой мы бежим по такой трассе, наблюдаемые богами. Бог, которого мы видим перед собой, — вовсе не ближайший к нам бог. Ближайший — тот, которого мы только что оставили позади.

И осознаем мы это или нет, но именно к нему мы бежим.

Возможно, Шелк имел в виду что-то в этом роде.

Я посмотрел на небо. Не думаю, что когда-либо я видел более ясный и яркий синий цвет с тех пор, как приехал в Гаон. По милости Внешнего, в течение дня Зеленая и звезды (и Виток) покрыты этой прекрасной лазурной неосязаемостью, так что мы не можем видеть то, что находится за ней.

Чтобы мы могли заниматься своими повседневными делами и не бояться.

Там, где Пас использовал камень, Внешний использует небо и позволяет нам смотреть наружу в ясные ночи; и в этом разница между ними.

У нас есть лески, крючки, длинные тростниковые удилища, грузила, поплавки и даже рыболовный сачок. Похоже, что предыдущий владелец использовал эту лодку главным образом для рыбалки. Я наживил свой крючок кусочком купленного Вечерней мяса; вот и посмотрим.

— Пусть сверкающая Сцилла и все боги улыбнутся тебе, дочь моя, — сказал я Вечерне мгновение назад. Сейчас сцилладень, и я снова стал авгуром Вайрона, по крайней мере внешне, сбросив головную повязку и укоротив волосы с помощью Чуры. Я никогда не ходил в схолу, но в детстве слышал о ней так много, что иногда мне кажется, будто давным-давно ходил туда в течение года или трех.

Мой отец хотел, чтобы я помогал ему в лавке и сохранил ее, когда он умрет. Я намеревался сделать на этом витке все, что угодно, кроме этого — и все же нечто очень похожее произошло, как он и хотел. Ему благоволил какой-то бог.

Я заставлял Сухожилие помогать мне на фабрике, как мой отец заставлял меня помогать ему, и Сухожилие сопротивлялся и негодовал на меня точно так же, как я на отца. Придет время, Сухожилие, когда к тебе вернется все это — шестеренки, валы, молотки и лопасти, взбивающие суспензию в большом резервуаре, — и ты будешь очень рад, что когда-то узнал о них.

Мой отец остался сражаться за генерала Мята. Я никогда бы не поверил, что у него есть хоть капля мужества — изо дня в день он ходил в свою маленькую лавку на Солнечной улице, всегда надеясь заработать достаточно денег, чтобы прокормить семью и продолжать обучение своего обидчивого старшего сына в палестре.

Его неблагодарного, недальновидного старшего сына. То, что делал мой отец, не требовало никакого мужества. Так я полагал.

И все же он отправился на войну, более лысый, чем я когда-либо, но улыбающийся, со своим новым карабином и жестким холщовым патронташем; война, должно быть, казалась ему чем-то очень легким после всего, что он пережил. Прежде чем Хари Мау и его друзья увезли меня в Гаон, наши дороги снова пересеклись, и я даже не узнал его. Затем Квадрифонс прошептал:

— Ты видишь прошедшие годы. Посмотри за них.

И я сразу узнал его. Я хотел сказать: «Я там, где был ты, Отец», — но знал, что он ответит: «Я там, где ты скоро будешь, сынок», — произнесут его губы эти слова или нет. Зная это, мне не хватило смелости произнести эти слова.

Вайзер предупреждал меня.

Работай усердно, Сухожилие. Работай хорошо и мудро. Живи свободно, если можешь, и живи так, чтобы тебе не было стыдно, как мне порой, оглядываться на то, что ты сделал.

Твой дед не был героем. Он был как те люди, которые спали под дождем вместе со мной и Хари Мау на маршах против Хана, слишком мокрые, слишком усталые и слишком голодные для героизма. Не герой, но когда заревели наши трубы и загремели литавры Хана, я увидел, как такие же люди, как он, стреляют, заряжают и стреляют снова, прямо перед флагом.

Он женился во второй раз и завел новую семью. У меня есть маленькие сводные братья, которых я никогда не видел.

Поймал одну! Хорошую, я полагаю. Я пропустил длинную нить через ее жабры и положил обратно в воду, как мы делаем на Ящерице.

Точно так я сделал на баркасе с синебрюхом, за которым гонялась Саргасс до тех пор, пока он не прыгнул на борт.

Мы миновали возделанные поля Гаона, а это значит, что я могу перестать беспокоиться о том, что меня узнают; некоторое время назад я видел последнюю повозку, запряженную последним карабао. Нади здесь спокойнее, хотя еще не застоявшаяся и не угрюмая. Она похожа на женщину, которая поет за работой.

Вечерня держит нас поближе к середине или там, где самое сильное течение, изо всех сил налегая всем своим небольшим весом на рулевое весло. «Хорош лодк, — повторяет Орев, а потом: — Рыб голов?» Берега заросли́ деревьями такой высоты, что я не могу разглядеть вершин гор. Они почти кажутся дикими деревьями Зеленой, хотя, возможно, горные пики всего лишь скрыты туманом. Как раз перед тем, как рыба клюнула, я увидел кое-что получше — зловолка, который пришел к реке напиться.

Это такой красивый виток, что мое бедное серое перо замолкает от стыда, когда я пытаюсь написать о нем.

Это перо точно такое же, как те, что я связывал в пучки по тринадцать штук для моего отца; я складывал каждый пучок плотно, хотя и не слишком, и завязывал узел мягкой синей бечевкой. Жаль, что я не видел пучок до того, как Вечерня разрезала его для меня и положила перья в старый пенал, который я взял с собой.

Конечно, мы продавали и такие пеналы, как этот. Я помню, как зашел вместе с отцом в маленький сарай фабрики, где их делали, и увидел там двух женщин, которые смазывали клеем кожу и картонные футляры, а также вощеные деревянные формы, в которые их укладывали, пока клей не высохнет. Мы могли бы выбрать коричневый или черный, сказал нам человек, который нанял этих женщин, или любой другой цвет, который бы мы хотели, даже белый. Но нам лучше иметь в виду, что пенал скоро будет испачкан чернилами. Лучше всего, сказал он, выбрать темный цвет, чтобы не было видно чернильных пятен.

Отец заказал черные (как тот, на котором я пишу), желтые и розовые. Я думал, что он поступил очень глупо, но желтые и розовые продались первыми, купленные матерями маленьких девочек нашей палестры.