— Вот и прекрасно. Поскольку молодой человек стеснён в средствах, а из одежды у него лишь то, что на нём — то есть, сутана послушника, не мешало бы ему переодеться во что-либо, более мирское, дабы не привлекать к себе внимания. У хозяина гостиницы наверняка найдутся запасные ливреи для лакеев, что дежурят при номерах богатых господ; так нельзя ли подобрать из них…

— Всё понял, ваша милость! — обрадованно возопил мэтр Марк. — Переодеть! Тайно! Неужели госпожу Ирис, а? Здешние-то лакеи все из деревенских, здоровяки; может, от мальчиков-посыльных что найдётся?

— Молодец, Марк! Ступайте.

Воодушевлённый похвалой, слуга ринулся к двери с несвойственной ему прытью, и лишь, шагнув за порог, сдавленно охнул и схватился за поясницу.

— Да ведь у него действительно прострелы в спине, — растерянно пробормотал де Камилле. — Как это я не… Он и не жаловался!

— А вы скажите об этом нашей прелестной гостье, — невинно посоветовал маршал. — Её доброе сердце, знаете ли, не устоит, если вы похлопочете за старого преданного слугу, который рядом с вами… сколько уже?

— Лет двадцать, пожалуй.

— Почти что с детства, да? Обратитесь к ней, отбросьте стеснение, право. Госпожа Ирис, как настоящий лекарь, не делает различий в сословиях пациентов.

— А главное, брат мой, она ко всем проявляет истинно христианское милосердие, — добавил брат Тук. — И к тем, о ком просят, и к просителям.

Филипп отвёл глаза.

— Я попросил бы, — начал сухо.

— Не стоит благодарности, дружище, — легко перебил Винсент. — Должен сказать, ваш план с поездкой через Старый Портал превосходен. Итак, полагаю, что всем нам необходимо лечь пораньше, ибо вставать придётся через каких-то четыре часа: ночи становятся короче, светает рано…

— Благословляю на удачу, — коротко сказал брат Тук, поднимаясь.

…Камердинер, принёсший от хозяина гостиницы целый ворох одежды, с удовольствием отволок всю эту кучу в каморку и принялся разбирать заново, приговаривая: «Вот это точно пригодится… Рубахи надо бы две штуки; хоть ехать и недолго, но вдруг понадобится на смену: всё-таки барышня… Нет, сапожки лучше ей обуть свои, в новых, того и гляди, ножки сотрёт…»

Филипп де Камилле с изумлением прислушивался. Неужели старик точно так воркует и над его вещами? Словно младенца в дорогу собирает? Никогда не обращал внимания.

Громкое оханье прервало этот дикий, с точки зрения графа, монолог.

Покачав головой, он изволил отвлечься от созерцания наступающей ночи за окном, и подошёл к дорожному сундуку.

— Марк, поди сюда!

Сцепив зубы, но мужественно и стойко, едва не печатая шаг, камердинер показался из-за двери каморки.

— Вот, возьми… — буркнул хозяин.

Не дожидаясь, когда к нему приблизится старый человек, его сиятельство подошёл сам и протянул небольшую баночку.

— Это бальзам… тот самый, заживляющий, из лесных трав. Госпожа Ирис оделила всех, кто был с ней тогда на перевязках. Разотри поясницу и приляг. Успеешь до утра разобрать всё это барахло.

Камердинер глянул непонимающе… и вдруг губы его задрожали, лицо скривилось…

— Ваше сият… господин граф… да как же так? Это ж…

— Живо, живо!

Силком втиснул баночку в дрожащие руки слуги, развернул его и направил в комнатёнку. Сердито отвернулся и пробормотал:

— Они ещё будут меня учить, как заботиться о своих людях!

С размаху бросился на кровать.

По привычке хотел позвать… но вспомнил, что только что отправил Марка лечиться. Прислушался к охам и сдавленным всхлипываниям, покрутил головой, смущённый, и сам стащил сапоги, цепляя каблуком о каблук.

— Скотина, — прошептал, заваливаясь на спину, устремляя взгляд в потолок и ненавидя сам себя. — Какая же я всё-таки сволочь…

И лишь сейчас подумал, что ещё месяц назад известие о том, что кто-то, ничего не смыслящий в высокой политике, вздумает развернуть кортеж, мчащий его на встречу с королём… Развернуть почти на пороге Лютеции, не задумываясь, что этим поступком оскорбит Его Величество, да и послы Османской империи, собранные со всей Франкии, придут в недоумение! И тогда не миновать скандала. А эта легкомысленная особа променяла общество государя на то, чтобы проведать какую-то больную няньку…

Да, ещё недавно он так и решил бы, шипя и негодуя в душе, но снаружи храня гордое молчание, как порой глупы, недальновидны и сентиментальны эти женщины, которые ничего не видят дальше своего носа…

А сегодня, при известии о возвращении в Эстре, когда его мысли едва не потекли по привычному руслу — он отчего-то вспомнил свою няньку-кормилицу. Ту, что, хоть и не была названой матерью, но значила для него, маленького Филиппчика, куда больше настоящей матери. Графиня де Камилле появлялась в детской крайне редко… да что там, совсем не появлялась. Ей только докладывали, что у маленького виконта прорезались зубки, что он научился читать, в три-то годика, что сел на первую лошадку… Мать появлялась и исчезала в столовой или в гостиной замка, как мимолётное воздушное видение, занятая исключительно собой и любовниками; отец же, предоставивший ей полную свободу — в рамках приличий, разумеется — считал, что подобное великодушие с его стороны заслуживает награды, и щедро взимал её с окрестных юбок, не делая особой разницы между теми, что надевались поверх фижм и валиков, и теми, под которыми были лишь крепкие крестьянские ножки в полосатых чулочках и деревянных башмаках.

Кормилица — вот кто была с ним рядом все детские годы; перевязывала разбитые в кровь после драк костяшки на пальцах, лечила рубцы, оставленные линейкой гувернёров, укладывала спать и шептала сказки, а потом благословляла на сон грядущий. А когда он поутру открывал глаза — рядом на маленьком столе непременно поджидала чашка с горячим молоком, и ещё тёплый пирожок, с капустой или с ревенем, с земляникой или яблоками… Пока однажды дворецкому не наябедничал кто-то из новых лакеев, желающих продвинуться по служебной лестнице и проявить излишнюю бдительность. Дворецкий поставил в известность графа — и тот, будучи в дурном настроении после отказа очередной любовницы, решил, что сын достаточно вырос, и хватит с него этих бабских нежностей. Приставить к нему нормального слугу, а баб прочь со двора. Пусть приставят к чему-нибудь в усадьбе.

… — Марк! — окликнул он. — Ты помнишь Наннет?

За дверью притихли.

— Вашу кормилицу-то? А как же, ваше сиятельство!

— Давно она умерла?

Камердинер закряхтел, и граф поспешно добавил:

— Да не вставай, разрешаю. Скажи так!

— Дык… С чего бы ей помереть-то, ваше сиятельство? Она ж моложе меня будет. Ей сейчас… Ну да, полвека-то уж точно, но ненамного больше. Только…

— Что? Договаривай.

Марк помялся.