— Твоя семья уже дома. Мы передали женщину и девочку российскому консулу в Каире, — сказал он равнодушно и погладил бороду. Сверкнули бриллианты часов. Вдруг ясно вспомнилось, как по ним хлестала кровь несчастного шейха Халиля. Бриллианты в крови.

— Это правда? Почему я должен вам верить? — Чай выплеснулся из стаканчика и обжег мне руку. Несколько капель упало на стол.

— Потому что без веры жизнь невозможна. Им сказали, что ты умер.

Великолепное равнодушие! Так задумчиво, вскользь сказано, словно человек автоматически произнес: «На улице дождь». И перевернул страницу книги.

— Как? Почему?! — почти заорал я.

Он никак не отреагировал. Молчал. Потом медленно, неторопливо встал, подошел к книжному шкафу, принялся разглядывать корешки. Черт знает сколько времени прошло, прежде чем он произнес — все так же отрешенно:

— Разве это не правда? Ты умер для своего прошлого. Ты это знаешь. Когда человек умирает, это происходит не сразу. Твоя душа прошла только полдороги. Осталась еще половина.

И я взорвался. Здравый рассудок отключился совершенно, мне было все равно. Он доконал меня, этот старик! Дву-мя-тремя фразами — доконал. Слова вырывались из глотки сами, шершавые, угловатые и тяжелые, как гайки:

— Но я не хочу умирать! Поймите… я буду с вами откровенен… Я не стал мусульманином, я чужой здесь человек… Не верю ни в какого Бога… во все это… Не могу разделить с вами… с этими людьми… вашу войну, ваши взгляды… Для меня это дико, это… возврат в пещеры, к питекантропам… И очень жестоко. Я — другой, не ваш, поймите, пожалуйста, — другой!

Я нарывался, наверное. Хотел нарваться. Рванул на груди рубаху. Нате, режьте меня, бейте — вот вам моя правда! Надо было лишь только прокричать эту правду, а не простонать, виновато и жалобно. Как побитая собака. Тявкает и прижимает уши, ожидая удара. Абу Абдалла, все так же молча, взял с полки книгу, перелистал, поставил на место. Дал мне время утихомириться. Дал понять, что не поддержит игру.

— Я знаю, знаю. Не бойся. Ты идешь своим путем. Это хорошо, что у тебя есть путь, Искендер. Я внимательно наблюдал за тобой. Аллах желает, чтобы ты изменился. И ты изменишься.

— Изменюсь — как?

Он отошел к окну, встав ко мне спиной. Четвертая стена пентхауса, наклонная, была сплошь забрана стеклом. Отсюда, с шестнадцатого этажа самого высокого в городе здания, уже не было видно крыш — только небо. Почему-то пасмурное сегодня, затянутое полупрозрачной дымкой. Несколько бакланов выписывали в воздухе хищные пируэты, скользя на сильных упругих крыльях в невидимых крутых потоках.

— Не имеет значения. Потому что раньше тебя практически не было. Тень, точно такая же, как тени большинства людей. В них нет никакой сущности. Они приходят и уходят, не оставляя следа. Аллах видит только тех, кто существует. А их очень мало.

— Остальных что — позволено убивать? — вырвалось само.

— Как можно убить тень, Искендер? — грустно сказал Абу Абдалла. — У нее же нет сердца.

Вдруг опять захотелось плакать. Снова пришло это мерзкое чувство: полная беззащитность, словно живешь без кожи. Прежнее мужество истаяло, испарилось. Я снова был тем, кто я есть, — маленьким, крошечным сгустком живой кровоточащей плоти. Мокрой улиткой, потерявшей свой хрупкий, смешной домик.

— Но эта тень дышит… чувствует боль, страх… страдает, любит!..

— Актеры в кино тоже изображают страдание и любовь, — вздохнул он и повернулся ко мне лицом. Усталость, многолетний тяжкий груз, глубокие темные морщины, провалы подглазий — все показалось мне искренним. Как и взгляд, умудренный покоем. Или успокоенный мудростью. — Но когда в зале зажигается свет, мы понимаем, что это — мираж. Игра света на целлулоидной пленке.

Мне стало его жаль. И его и себя — всех. Нас, без разделения на тех и других. Собрать бы всех, пожалеть, успокоить, утешить. Сказать что-то такое, отчего сразу станет светло и оживет, засияет надежда.

— Зачем вы позвали меня?

— Я хочу, чтобы ты был моим свидетелем в мире кафиров. Неожиданный поворот сбил меня с толку, с лирической ноты.

— Но… почему? Почему я?

— Потому что ты оказался здесь и видел все. Ты выживешь, вернешься к своим и расскажешь правду.

— По-моему, там о вас и так все знают…

— Я хочу, чтобы ты рассказал не обо мне, Искендер, — по-прежнему устало, даже с горечью какой-то сказал Абу Абдалла.

— О ком же?

— О себе.

Долго молчали, я и он. Я собирался с мыслями. Пытался сконцентрироваться. Понять, чего же, собственно, ему от меня нужно. Абу Абдалла листал книги, шептал себе под нос. Очень дряхлым он мне в тот момент показался, тысячелетним стариком. Вечным жидом, который слоняется по миру в поисках чего-то… Истины, может, какой-то. Не в силах умереть, ищет себе занятие. Разглагольствует, воюет. Смущает умы. Или все — игра, сплошная игра? Уловки, рассчитанные на примитивных человечков? Имам Мехди, Наполеон, просто удачливый самозванец — я не мог разгадать.

Решительный, деловой, озабоченный, Абу Абдалла вернулся в кресло. Как ветром сдуло высокую печаль. Сейчас возьмется за телефон и станет обсуждать биржевые новости…

— Будем говорить о главном. Времени осталось мало. Ты можешь задать мне любые вопросы и получишь на них ответ. Любые, Искендер. Подумай.

Неужели он действительно морочит мне голову? Дергает за ниточки — за одну, за другую… Раз — и куколка чуть не плачет. Два — мозги набекрень от очередного парадокса. Три — бьет себя пяткой в грудь, лезет на амбразуру… А сейчас разыграем интервью. Сделаем из этого червяка суперстар. Чтобы «Форбс» и «Уолл-стрит джорнал» о нем написали: «Русский хакер рассказывает правду о Террористе Номер Один!» Паблик рилейшнс, прелесть, что за штука… Но раз так — будем играть, твердо решил я. Вопрос номер один (очкастый корреспондент Си-эн-эн в костюмчике и галстучке, с наглой рожей, тянет руку из первого ряда):

— Зачем вы все это делаете?

Хаджи Абу Абдалла (улыбается в камеру):

— Разве ты еще не понял, кто я?

— Нет… если честно. — Я запнулся.

— А кем ты меня сам считаешь? Террористом Номер Один?.. — все с той же иронической улыбкой. У меня не было ловкого, красивого ответа. Никакого. Он снова поставил меня в тупик.

— Не знаю… Вы — странный человек.

— В чем же моя странность, Искендер-бей? — Он так смешно сделал брови домиком, что я не удержался, гыгык-нул. Старый актер, старый шут, старый плут…

— Мне… трудно сказать. Я понять вас не могу. Веселые искры в глазах вдруг чиркают по коже, как бритвенные лезвия:

— А себя ты можешь понять?

— Нет. Не всегда, — бормочу, стараясь не глядеть на него.

— Кто ты сам? Где твое настоящее лицо? — холодно, жестко, с вызовом, зло. Что он за дьявол, в конце концов?!