— Не хочу проталкиваться сквозь толпу беженцев, — заметил Септио.

Я угрюмо смотрела на свою клячу. Ужасно не хотелось снова на нее садиться. Но не сидеть же до конца дней на берегу ручья!

— Какие еще беженцы? По-моему, в Медные Холмы еще не бегут толпы отчаявшихся людей!

— Если Чойбалсан в самом деле разрушил храм Воздуха, скоро в Медные Холмы хлынут толпы крестьян.

— Если только разбойник не переманил их на свою сторону и не угощает сейчас чаем и пирогами. — Медные Холмы полнились слухами, которые казались мне тенями мыслей.

— Я все же считаю, что нам повезло. Нам велено идти по его следу, а не брести против течения!

— В вашем храме не учат риторике? — Лукаво улыбнувшись, я взлетела в седло. Точнее, попыталась взлететь, так как моя кобыла в самый нужный миг взбрыкнула, и я мешком полетела на землю.

На сей раз она определенно заржала надо мной.

— Я подставлю тебе руки и подержу ее за повод, — предложил Септио. — Постарайся показать ей свою власть!

Хотя мне хотелось огрызнуться на него за то, что он так снисходительно со мной обращается, я смирила гордыню. Пока Септио ловил мою кобылу, я пыталась взглядом внушить ей все, что я о ней думаю. Я решила: как только окажусь в седле, там и останусь целый день. Правда, вскоре я пожалела о том, что утром выпила много чаю.

Мы пустились в путь утром, когда на нависших над нами скалах еще лежал туман. За нами следили длинношерстные горные козлы. Вокруг было очень красиво, дышалось легко, и все же, глядя на северный пейзаж, я затосковала по знойному Селистану. Передо мной расстилался Каменный Берег, который я раньше знала только по книгам госпожи Данаи; ведь до недавних пор я жила взаперти на Гранатовом дворе и ни разу не гуляла по скалам или по высокогорным лугам. Маленькие гравюры и плохие стихи, конечно, давали кое-какое представление о здешней природе, но лишь в общих чертах. Так ребенок вспоминает подарки, полученные на День солнцестояния. Он живо представляет себе всякие несущественные подробности, а главного не понимает.

Окружающий меня пейзаж не был унылым и монотонным. Я любовалась сотнями оттенков серого цвета, которыми как будто переливались камни, придорожная трава и высокие утесы. Иногда я замечала чахлые кустики горных цветов, которые тянулись к солнцу. Редко на краю скалы виднелось одинокое кривое дерево, выросшее на бесплодной почве вопреки ветрам и холоду.

Над травой туда-сюда носились птички. Время от времени они устремлялись вниз и ловили жуков, которые старались улететь. Чем выше мы поднимались, тем больше видели горных козлов. Иногда на обочине попадались козлиные кости — там попировали местные хищники. В одном месте тропу пересекала речушка; по ее берегам росли чахлые деревья, в кронах которых пел птичий хор.

Высокие утесы по обе стороны от нас врезались в небо, словно в ленту из синей материи на станке матушки Луны. Именно таким, небесным, представлялся мне цвет души — если, конечно, у души есть цвет. Наверное, поэтому многие думают, будто поля блаженства лежат именно там, в небе. Распознавать цвет мы учимся раньше, чем произносить слова.

Подобные мысли напомнили мне важный вопрос, который в последнее время то и дело ускользал от меня.

— Септио! — громко позвала я, чтобы он расслышал меня со своей клячи. Правда, я и не кричала, чтобы не вызвать обвал. — Я хочу спросить тебя о делах церкви!

— Надеюсь, я сумею ответить на твой вопрос, — осторожно ответил он.

Мне показалось, что свои спокойствие, уверенность и остроумие мой спутник оставил в Медных Холмах. А может, наш ночной разговор о жертвах лег на его плечи тяжким бременем? Во всяком случае, сейчас меня занимала не такая тяжелая проблема.

— Я все время думаю о божественном разделении, — призналась я. — О том, как боги и люди выхватывают друг у друга власть.

— Как ты мелко мыслишь! Скорее всего, до тебя этим никто не интересовался, — серьезно ответил Септио, и мне сначала показалось, что так оно и есть. Вскоре, правда, я поняла, что мой друг не все свои хорошие качества оставил в Медных Холмах.

— Дурак! — пылко воскликнула я. — Я ведь не шучу!

Септио рассмеялся. Его смех согрел мне душу.

Мы скакали дальше; моя кляча старалась трясти и подбрасывать меня как можно чаще. Я с трудом собралась с мыслями.

— Когда-то давно я читала сказку про те времена, когда боги и богини были гораздо величественнее и обладали большей властью. Лакодем называет таких богов «мироургами». Мироурги создали племена людей и, возможно, других мыслящих существ. Затем между ними начались раздоры, и по плите мира разлетелись крошечные осколки их божественной природы. Одни такие осколки несли в себе добро, которое есть в каждом из нас. Другие осколки выросли и стали богами и богинями, которым мы поклоняемся при жизни.

Септио выжидательно смотрел на меня; когда я сделала паузу, он сказал:

— Вполне логичное умозаключение; с тобой наверняка согласятся многие.

— В другом месте я читала, что боги и богини вырастают из мыслей и поступков людей. Взять хотя бы вашего Чойбалсана. Его именно потому и боятся, что он домогается божественности.

— Да, наверное, — невозмутимо ответил Септио.

— Вот мне говорили, что боги создали людей, а люди создали богов. — Я улыбнулась. — По-моему, одно не вытекает из другого!

Септио снова рассмеялся, но не глумливо, а радостно. Его искренняя, добрая улыбка согревала мне сердце.

— Почему бы обоим предположениям не быть справедливыми? Значит, ты полагаешь, будто время имеет начало и конец и одно непременно должно быть раньше другого?

— Н-ну… да…

— У мира нет ни начала, ни конца. Мировая плита вечно существует под солнечной тропой. Зачем ограничивать время, если сам мир не ограничен? Возможно, когда-то человек создает богов, а потом, в свое время, боги создают человека. Они создают друг друга попеременно — как при игре в челнок.

— Непонятно! — Я задумалась, стараясь поточнее выразить свои мысли. В подобных умозаключениях меня что-то смущало. — Рождается ребенок, растет девочка, живет женщина, умирает старуха. Жизнь выходит из ее чресел и начинается снова. Это цикл, а не круг. Так же происходит и у всех растений и животных. У всех в мире, кроме богов.

— Тебя хорошо учили, Зелёная, — с неподдельным восхищением произнес Септио. — Но подумай вот о чем. Ты говоришь, что каждый из нас несет в себе частичку добра. Что, если в нас заключена частичка того самого добра, которое, подобно реке, течет по всей истории, а мы и наши боги — всего лишь семена, чье предназначение — передавать частицы добра следующим поколениям?

Его слова заставили меня о многом задуматься. Хотя я успела пожить лишь в двух землях, я видела моряков, приплывших из многих стран. В каждом месте свои представления о душе. Селистанское Колесо довольно сильно отличается от петрейской веры в жизнь после смерти. Наши представления различаются не во всем. Ни в одном месте не отказывают человеку в существовании души. Ни в одном месте не отрицают добра — даже в таком, где поклоняются жуткому богу боли вроде Чернокрова.