Брюсов — Нине. 3 сентября 1905. Москва.

Девочка, милая, хорошая, маленькая! любовь моя! радость моя! улыбка моя — светлая, ясная! выслушай меня, прими мои слова не как слова, сделай то, что так трудно людям: слушай не свои предвзятые мысли, а что говорю я. Твой самый верный образ — тот, от имени которого написано Эдгаром «Линор». Перечти эти стихи. «И над больной ваш дух ночной шептал: умри скорей!». Когда умерла жена Эдгара, эта девочка восемнадцати лет, которую он любил так, что ей написан и «Ворон», и «Улалюм», и «Лигейя», и «Морэлла», и всё! и всё! — когда она умерла, «враги» (т. е. весь свет) обвиняли, что он нарочно ускорил ее смерть, чтобы написать трогательные стихи. «Клевета!»- кричат теперь «друзья». Но я знаю, и Ты поймешь, что в этой клевете может быть правда! Ах, как часто мы ускоряем, приближаем, вызываем сами то именно, чего больше всего боимся! «Демон извращенности», поэтом которого был Эдгар, потому что был и его рабом, увлекает нас произносить заклятия, которые должны обрушиться на нас самих. Есть мучительная сладость самому готовить себе плаху и гроб. И Ты над нашей любовью, которая стала Тебе дорога, и именно потому, что она стала Тебе дорога, шепчешь теперь заклинательно: «Умри, умри скорей!» Шепчешь, и плачешь, и все-таки шепчешь. Или Ты забыла силу заклятий? И вот я невольно подчиняюсь Твоему голосу, следую Твоему внушению, пишу какие-то безумные стихи. И вдруг, с ужасом опомнившись, спрашиваю себя, что делаю, говорю, что это неправда! что это не я!

Ах, девочка! я измучился, примиряя две правды, ту, которая кажется Тебе, и ту, какую знаю я. Труднее всего, что Ты все указываешь на внешние признаки, на «симптомы», но выводы Твои из них неверны! неверны! Мне больно, мне оскорбительно, что Ты более не веришь в мою любовь, все ту же, прежнюю, беспредельную, безусловную. Зачем Ты так печально качаешь головой, когда я говорю Тебе о «искусстве»? Можно не есть два дня, девять дней, но и Христос напоследок «взалкал». Моя душа взалкала по литературной работе… Взалкала по самозабвенной работе, по художническому искусу. Но разве нельзя любить, стоя на искусе? Разве любовь должна уменьшиться, если свершаешь подвиг? В прошлом году мы мерили жизнь днями, часами: масштаб был маленький — от Рождества до страстной субботы. Жизнь вернулась. Невольно меришь ее годами. Определенно видишь и зиму, и другую весну. Прошлой зимой несколько часов казались бесконечностью. Теперь несколько дней кажутся ничтожной величиной. Заключи весь мир в грецкий орех — и дюйм будет безмерностью. Увеличь земной шар в тысячу раз, и люди будут совершать вечерние прогулки в тысячу верст. Изменился масштаб, вот только, вот только!

Девочка! девочка! мечта моя! если говорить последнюю правду, то для того, чтобы все было хорошо, чтобы могло быть воистину счастье, надо, чтобы мы, как там, на Сайме, жили вместе, близко, близко, рядом, рядом. Ты знаешь эту правду («обнаженную»), как и я. А если этого нет, остается только одно: верить друг другу. Ты должна верить, что мне нужна, вот теперь, эта моя сосредоточенность в работе. Что там, около своих кузнечных молотов и мехов, я тот же, все тот же, Твой! Что эти дни ясной трезвости, «художнической» трезвости пройдут, и я так же непобедимо возжажду того «безумия», которое славишь Ты. Во все это надо, чтобы Ты верила. А я взамен каждый день, каждый миг буду сознавать себя Твоим, буду счастлив, буду упоен этим сознанием. Если же Ты не хочешь, не можешь верить, — тогда, конечно, есть только одно решение, только единственная возможность для меня: — бросить все, что меня влечет к себе так убедительно, и прийти к Тебе; вырвать из своей души все иное, даже самое прекрасное и великое, что есть в ней, чтобы осталась только Любовь, только одна слепая Любовь. И если это так надо, я это так сделаю…

Нина — Брюсову. 11 сентября 1905. Москва.

Ты моя светлая радость! Я люблю тебя!

Если я так мучу тебя иногда, то только потому, что любовь вонзается как боль. Хочется невозможного, неслыханного. Хочется последнего, несказанного слияния, чтобы не знать, — где ты, где я. О, я знаю, что все это последнее. Если мы не будем вместе, я никого уже не смогу любить. В это последнее я вкладываю всю мою душу, всю мою жизнь, все надежды. И потому так безумно страшно, когда хотя малейшая тень ложится между нами. В эти миги рушится все, разверзается пропасть. Это мое безумие, но что же мне делать! Прежде я умела мириться, совмещать, отдавать и брать не все, а до известного предела. Теперь не умею и не хочу уметь. Знаю лишь любовь великую, единую, сильную, как смерть, всепоглощающую. Возьми ее, если можешь и умеешь взять. Валерий, дорогой, люби меня! Я никогда еще не знала такой глубины любви, никогда так сознательно не отдавала души всей до конца. «В тебе сошлись линии моего предопределения». Это бывает один раз в жизни, этого больше не будет никогда, ни в этом существовании, ни в том, другом. Ведь я люблю в тебе все, каждую черту твоего лица, каждый изгиб твоей мысли, еще даже неизвестной, но уже близкой, потому что я чувствую тебя всего. Милый, милый, милый! Ну посмотри мне в глаза, что в них, кроме ясной нежности, кроме безграничного желания слиться с тобой так, чтобы не было ни тебя, ни меня, а были мы, — одно вне всего, что так больно ранит душу.

Прости меня! Ты плакал!.. Но я люблю и твои слезы. Такой красоты скорби я не видала ни на одном человеческом лиде. О, люблю тебя и за слезы и за радость, за горе и счастье, за все прошлое и будущее!.. Мы не можем расстаться. Мы можем умереть, не вынести боли, умереть от любви, но не расстаться «как любящие». Пойми, поверь! Как я буду жить, если не увижу твоих глаз, если не будет этих минут, без которых все дни превратятся в глухую мертвую тишь навсегда.

Люби боль, люби слезы так же, как радость, потому что, когда уйдет любовь, глаза будут сухи и не протянутся холодные спокойные руки. Валерий дорогой, будь моим весь до конца, так, как отдаю я себя. И без страха, без взглядов назад, без тревоги в душе. Ведь нам уж некуда вернуться, мы вышли из круга, и круг замкнулся для нас навсегда.

И об одном я умоляю тебя, — если настанут опять такие минуты, когда в безумии боли я уже не узнаю твоих глаз, — ты не отходи от меня, верни меня к сознанию твоей нежностью, не ожесточайся, не верь мигу, а знай одно навсегда, что я люблю тебя и буду любить и не могу не любить.

И я с тобой всегда и сейчас, вот целую «глазки мои», нежными губами ласкаю каждую линию твоего лица, становлюсь на колени и говорю: «Прости»…. «Прости, моя светлая радость»…

Брюсов — Нине. 13 сентября 1905. Москва.

Нина, девочка моя, радость моя, желание мое! Твое письмо — счастье, Твое письмо — свет, целую его, люблю его, как Тебя. Хочу Тебя такой, как в этом письме, да, такой, чтобы стоять перед Тобой на коленях, «ублажать» Тебя, молиться Тебе. Когда Ты мне говоришь «люблю», когда я слышу Твои ласковые слова, вижу Твои любовные глаза, я перестаю быть собой, становлюсь Твоей мечтой, тем, что создала Ты, Твоей поэмой. Ты все можешь, смотря так, я — как часть Твоих мыслей, которые Ты властна сочетать и так и иначе, я жив Твоей волей, как тени живы светом: погаси свет, и не будет теней, будет один безраздельный мрак.

Но, девочка, хорошая, дорогая! мучительно, когда Ты «мучишь». Страшно, когда Ты говоришь жестокие слова. Ведь они были! были! Значит, и есть, есть в какой-то глубине Твоей души, в одной из Твоих душ, как правда одного из Твоих ликов. Мысль об этом убивает меня, теперь, как и прежде, — как на пути «к минералам» или в Выборге, как в первую нашу встречу осенью, в Москве. Знаешь (я сознаюсь Тебе откровенно, сердечно, ни в чем не таясь: — так не осуди за это), знаешь, я до сих пор не могу ожить после тех Твоих последних упреков. Ты мне говоришь «прости». Нина! Нина! счастье мое! мой свет! да разве мыслимо, чтобы я миг один «сердился». Может ли стебель гневаться на солнце? ветер на воздух? Я — в Тебе, я — жив только Тобой! Но солнце может сжечь стебель и стихнувший воздух убить ветер. Душа у меня распалась, разбилась вдребезги, и я вот все еще собираю осколки. И если вчера, говоря с Тобой «по телефону» (хочется это слово ставить в кавычки), я не был собой, то и потому, что душа моя была именно осколками. Зеркало отражает солнце и само ослепляет. Разбей зеркало: будут тусклые кусочки стекла, словно голыши-камешки.