Брюсов — Нине. 25 августа 1905. Москва.

Моя девочка! моя радость! мое счастье! Я перечитываю Твое письмо, я вглядываюсь в каждую строку этого письма, и каждая строка ударяет меня в сердце, как отточенный клинок. Все это — правда, непобедимая правда, но страшная, страшная, страшная! Ты говоришь: «Не сердись на меня». Но я поклоняюсь Тебе. Я на коленях перед Тобой. Целую Твои руки, плачу, хочу одного: быть Твоим! Ты чтишь Любовь так, как ее должно чтить. Ты требуешь, чтобы ей отдавали всю душу. Она не терпит никакого совместительства. Она не может разделить скипетра ни с кем. Мысль, одна мысль в ее присутствии о другом — уже преступление, уже «оскорбление величества». Ты права! Ты права! Только так стоит любить, только это — Любовь! Та Любовь, которая сильнее Смерти; та Любовь, которая — Смерть… И видя Тебя в свете, в сиянии, в огне этой Любви, я протягиваю к Тебе руки молитвенно, я смотрю на Тебя, опять и опять, ввысь, из моих глубин, в небо с моей земли. Ты — мой свет, Ты — мой огонь, мой — маяк над морем, моя — радуга!

И вдруг наступает другая правда, такая же непобедимая, но и такая же страшная. Другая, не Ты, но столь же властная, как Ты, которой я поклоняюсь столь же, говорит мне: «Но Ты — мой. Ты дал обет все презреть во имя мое; всему изменить, всех предать ради меня. Давай клятвы, но что узнаешь через это, передай мне, как клятвопреступник. Живи, но лишь для того, чтобы величать меня. Люби, но лишь затем, чтобы доносить мне о своих чувствах. Всегда — в отчаянья, в страсти, в опьянении — помни обо мне, знай, что служишь мне. И чуть я позову, иди на мой зов, склонись, как раб, работай, работай над тем, что я прикажу, работай только для моей прихоти, только потому, что я этого хочу!» Этот голос звучит мне, как звон потонувшего колокола Гейнриху. Ах, девочка! не «душу свою из блаженств вырываю»! Хочу этих блаженств, только их хочу. Но слышу зов «Той — Которой — Должно — Повиноваться».

Девочка! девочка! только это! Ты мне не хочешь верить, но только это! Мне наш прошлый год представляется стремительным водопадом. Нас било о камни, нас крутил водоворот, нас бросило ниц со страшной высоты. И мы очнулись, двое, на берегу среди цветов, под ясным небом. Нас опьянило чувство жизни, я был безумен счастием. Был наш месяц воскресения. Были дни «изведенных из ада». Не будь воскресения, была бы Смерть, значит — «всех загадок разрешенье — и разрешенье всех цепей». Воскресение дало жизнь, вернуло все ее голоса, все ее зовы и краски. Конечно, ничего не было в те миги, когда нас вертел водный поток между скал. Я ничего не видал, кроме Твоих глаз, кроме Твоих прекрасных глаз, когда, с отчаяньем обняв Твое полумертвое, безответное тело, я падал с Тобой в черную бездну. И не было ничего в первые миги, когда мы, пьянея, вдыхали возвращенное нам солнце. Но вот жизнь вползла в душу, сначала как змея, потом как госпожа. Я опять увидел, против воли, весь мир, огромный, торжественный, таинственный. Мне захотелось быть в нем, опять участвовать в борьбе, смеяться над людьми им в глаза. И вот со вселенной, с жизнью — я изменил Тебе.

Нина, маленькая Ниночка (самое нежное имя изо всех, какие я знаю!), — Ты права в том, что в моей душе уже не одна только любовь, не одно только безумие любви. Ты права в том, что я опять поддался голосам, зовущим меня к другому (ах! может быть, да и конечно! ненужному, ничтожному, совсем ничтожному перед Любовью!), что откликнулся на них. Я знаю — это грех, и каюсь в нем, и исповедую его перед Тобой, хотя не в силах победить его. Ты права в том, что — уже оскорбление Любви, если я миг один колебался, идти ли мне к Тебе или остаться за своим письменным столом. И я плачу, что нанес это оскорбление

Любви, хотя предчувствую, предвижу, с холодным ужасом знаю, что такое колебание повторится, что вот здесь 9, против меня, сидит Она, Другая, Властная, требует служения себе — часами, днями, и что, может быть, я не откажу ей. В этом Ты права.

Но вот в чем Ты не права: думая, что нечто уменьшилось в самой моей любви. Она все та же, беспредельная, конца которой не вижу, не умею себе представить. Девочка! милая, хорошая, маленькая, я люблю Тебя! Ты строго и печально говоришь мне, что не захочешь меня «такого». Ты сама плачешь. А я падаю ниц, без сил, без воли. Люблю Тебя, и буду любить Тебя, с Тобой и без Тебя! По-прежнему, как в дни прошлого года, из нас двоих «в борьбе неравной двух сердец» более слабое — мое. По-прежнему власть — Твоя. Исполнится то, что Ты захочешь. В Твоих руках закрыть передо мной, уже навсегда, двери счастья, бросить меня во мрак, в ужас, в последнюю бездну…

Нина — Брюсову. 25 августа 1905. Москва.

Дорогой Валерий,

я хочу, чтобы некоторое время мы вовсе не виделись, и не писали, и даже не говорили по телефону. Мне нужно сейчас быть совсем одной, даже без твоих слов, которые против всякой очевидности ласково и невольно обманывают мои чувства, нарушают ход моих мыслей и выводов, которые мне так хочется привести к какому-нибудь концу. Ты говорил мне, что лишь недоумеваешь, не понимаешь, откуда все это пришло, а я не хочу позволить себе теряться в недоумении. Если пришло, значит — было где-то, стало существовать, уже существует, и нужно принять, и нужно стать сильной и не повторять прошлого года. Это было бы невозможно во всех отношениях и внешних и внутренних. И вот сегодня у меня нет уже вчерашних слов. И если еще я сегодня по телефону говорила и повторяла вчерашнее, — оно уже было запоздалое, не настоящее. Этого не хочется повторять.

Да и все слова сейчас только еще больше запутают нас. Ты будешь твердить о «математической ошибке», а ведь я-то чувствую и знаю, что ошибки нет. Если уж пришли эти мысли и стихи (о, я их помню!), если все это так совпало со всем, что я думала раньше, если все сейчас идет именно по моим строго намеченным линиям предвидения — значит, ошибки нет. И я вижу вдаль зорче тебя. Ты сказал еще: «Ну что ж, пусть нами играют руки рока». Сказал с легкомысленной, милой улыбкой…. Конечно, пусть играют, но, может быть, это именно тот же Рок говорит мне: «Сейчас не надо ничего. Ничего»…

Поверь, Валерий, мне очень горько писать эти строки. Так горько, как давно еще не было. И нет еще почти ничего реального, почти ни одного существенного показателя, но ведь вся моя жизнь давно идет мимо реального, и чувству, внутреннему сознанию я верю больше, чем самому реальнейшему факту. Что-то нарушилось, сорвалось и закрутилось, нет радости, нет счастья, в душе что-то сломалось, я не могу уже, как прежде, быть с тобой. Разве этого не достаточно? И тысячи мелочей и тысячи обид. Незаметных, но таких горьких и больных… Ведь не было же этого еще так недавно. О, мне не нужно ничего видеть прямо, мне не нужно никаких слов, у меня есть проклятье или радость ощущать все тончайшие изменения, видеть все изгибы вторыми чуткими глазами. Не откажи мне в этой способности! И когда ты придешь ко мне таким, какого я хочу тебя видеть, — я почувствую, и опять будет радость и счастье, а сейчас какой-то скрежет, и скрип, и горечь, и непонятная боль. И потому я говорю тебе, — не нужно видеться, не нужно писать, не нужно говорить. Я хочу счастья, а не боли. Довольно боли. Пусть придет лучше мертвое «все равно». Пусть придет! Но я не могу больше плакать и биться об пол. Это можно делать в жизни только раз. Иначе рискуешь стать смешной даже в своих глазах.