Но не прими этих слов за упреки. Скорее они оправдания. Ими я прошу прощения, что я не такой, каким Ты меня хочешь видеть. Я не упрекаю Тебя, не могу упрекать, потому что все от Тебя для меня — радость: и счастье, и боль. Ты говоришь: «Полюби боль». Я люблю боль — ту, которую Ты причиняешь. Я люблю лезвие Твоих слов, хотя они разрезают душу надвое. Я люблю Твою последнюю безжалостность, хотя иной миг я уже думаю, что умираю, — люблю уже потому, что нет высшего счастья, нет более яркого блаженства, как от последнего отчаянья вдруг опять перейти к последнему восторгу. Быть в гробу и вдруг услыхать голос: «Но Ты лишь спал, проснись: это весна и любовь!» И я просыпаюсь, и я вижу, что да! да! это весна! это любовь! это цветы, и счастье! это — Ты! Но, девочка, не мучь меня таким кошмаром слишком долго. Ах, в иной час Ты не рассчитаешь моих сил, скажешь «проснись», а я уже не отвечу, я уже буду мертв. Больно, больно.

И опять прости все эти слова. Говорю еще: я не ожил, я еще в осколках. Но у меня Твое письмо. Я буду читать его, я буду целовать его. В нем власть воскресить мою душу, евангельское «талифа куми», и девица воскреснет, встанет, будет такой, какой она должна быть, потому что этого Ты хочешь, — но и теперь, и всегда, и в жизни и смерти

она — Твоя,

потому что я — Твой…

30 сентября 1905. Москва.

Нина — Брюсову.

Сегодня я верю и люблю тебя в нежной ласковой тишине. Сегодня счастье и ясный тихий свет. Милый, мой милый! Я люблю тебя всего и всегда. Когда ты отходишь, как в тот месяц — со страстной тоской, с мученьем и болью, и с беспредельной, сладко волнующей нежностью в такие дни, как теперь. О, люби меня той же невозможной, все отдающей любовью! Когда я вижу в глазах твоих ее такую, когда самое безмерное в мире чудо воплощается в наших ласках (как я люблю теперь это слово), — только в эти минуты я становлюсь собой и твоей до конца и верю бездумно, безрассудно каждому твоему слову. Будет счастье, радость, будет все, что мы хотим, если только глаза наши останутся такими, как вчера. Как я люблю тебя!

Твое лицо, глаза, тело, твои ласки… Я вся для тебя и твоя, и любовь к тебе — это последняя правда души моей. Будем счастливыми, ясными, пьяными нашей весной. Мы так мало еще были вместе. Помнишь, ты говорил сегодня: «На деревьях первые клейкие бледно-зеленые листочки»… Не надо, не надо убивать весну!.. Сбережем нашу светлую, милую радость.

Валерий, Валерий, счастье мое! Мне тоже хочется «лепетать», смеяться и со слезами последней нежности целовать твое лицо, губы, руки….

Где прошлый год, где вся жизнь до тебя?!

Ты — один, ты навсегда. Милый, милый, милый!..

Брюсов — Нине.

14 октября 1905. Москва.

Девочка, радость моя, люблю Тебя, и хочется мне повторять Тебе это в наши буйные дни. Читая утром газеты о начинающейся в России революции, слушая кругом себя плачевные споры, будет вода или не будет воды, — так хорошо знать, что бесконечно выше всего этого, за пределами всего, что может прийти, настигнуть — есть моя любовь к Тебе и есть Твое ответное «люблю». Это сознание наполняет меня тихой радостью, блаженным, немного глупым веселием, и я, улыбаясь, слушаю, что мне говорят, и счастлив, что другие не понимают, о чем моя улыбка. И хочу еще только одного: чтобы та же радость была в Твоей душе, та же улыбка на Твоих губах. Хочу, чтобы Ты была рада моей любовью, как я рад и счастлив своей и Твоей, чтобы Ты твердо знала об этой любви и верила, верила ей. Ах, девочка, милая, хорошая и маленькая, неужели нельзя

быть вдвоем среди миллионов, любить среди ненавистей, радоваться среди яростей! Хорошо любить и хорошо, если любят. Не упрекай, не брани меня за радость. Эту радость создала в моей душе Ты, как и всё, что в ней сейчас. Прими ее как свое создание и как мое приношение. Становлюсь на колени перед Тобой, целую Твои руки, хочу увидать и в глазах Твоих улыбку, ту улыбку, которую я так люблю. О, погоди, не требуй от меня слез, мне так хорошо знать, что нас в мире двое!..

Нина — Брюсову. 18–19 ноября 1905. Москва.

…Сережа уехал сегодня в 5 дня и сказал, что вернется, быть может, завтра в ночь. Ты понимаешь, как это неопределенно; если мы будем вместе у меня, — он может неожиданно приехать в 1 ч. — 2 ночи. Значит, опять напряженно ждать звонка, устать от этого ожидания, — вот какая возможность. Но, милый, хороший зверочек, я не могу не видеть тебя, и мне мало видеться так, как все эти последние встречи. Устрой как-нибудь иначе! Как хочешь, где хочешь, ведь если иметь при себе вид тебе и мне, то, может быть, пустят в какое-нибудь хотя бы подозрительное место. Мне все равно, только хочу тебя целовать, быть с тобой. Пусти в ход все твое остроумие, чтобы придумать что-нибудь. Не могу я не видеть тебя так долго. А у меня будет плохо, я знаю.

Ответь мне с посыльным, как ты думаешь. Прихожу понемногу в себя. Припадок безумия кончается. Сегодня хотя и была в кружке и играла в карты, но уж могу обещать, что долго не буду. Меня только в такие полосы не нужно останавливать. (Нет, говори, требуй, твои слова даже и в эти минуты я все-таки слышу). Сегодня уж было все противно, отвратительно. Поняла, что это тебе неприятно, и как и отчего неприятно, поняла совсем. Прости меня! Я не буду больше тебя огорчать. Не буду, милый… Мне нужна на свете только твоя любовь, без нее я не могу ни жить, ни дышать. Люби меня! Пусть будет печаль, я полюблю ее, потому что она — Любовь, потому что она от Любви. Только будь со мной, не покидай меня, милый!

Прости за все эти дни. Я не знаю, что это и откуда приходит; если любишь меня, борись с этим только нежностью и лаской. Помни, что вся моя душа, всегда, и спокойная, как сейчас, и безумная, как в предыдущие дни, — все же твоя, твоя, твоя навсегда.

О, как люблю я тебя! Ты один можешь знать меня, быть близким до последнего предела. Ты один для меня в мире, «в мирах». Верь, помни, знай, через всё, и потому прощай мне, когда я безвольно отклоняюсь. Ведь за эти минуты я дорого плачусь болью, болезненно страстным раскаянием, тоской.

Милый, ты веришь, ты любишь, ты видишь душу мою, всю, всю твою?

Ах, владей мной больше, все бери, безжалостно нежными руками грани, как камень, мою душу. Ты один можешь! Войди ближе в мою жизнь, требуй всего, что хочешь. И все будет по воле твоей и нашей, потому что у нас должна быть одна воля, одни желанья. Потому что в любви нет тебя и меня, а мы, — одно. Милый, милый, милый, верь, я твоя…

20 или 21 ноября 1905. Москва.

Валерий, Валерий, милый, дорогой,

не сердись на меня. Я, правда, в полосе какой-то неверности, разбегаются мысли, кружится голова, не могу быть дома вовсе, все предметы вижу в иных, не присущих им очертаниях. Ты же видел меня вчера, ведь все было не притворно. Это пройдет, конечно, пройдет, и не суди меня строго за карты. Мне нужно сейчас иные часы не думать вовсе, а идти некуда. Ты сегодня не позвонил второй раз. Конечно бы я никуда не поехала, а была с тобой, если бы ты хотел. Я все сделаю, как ты хочешь, конечно, твоя воля священна, если я тебя люблю. И так люблю. Надо мной сейчас необходимо насилие. Ведь «карты» сами по себе ничто, но меня нужно свести с этой плоскости, и это можешь только ты. Я очень, очень плохо себя чувствую, мне нужна твоя самая нежная ласка.