Я сел на бревно. Древесина успела разогреться, я почувствовал теплоту, это было приятно. За лесом кричали тоже проснувшиеся рано чайки, чайки делили на болоте головастиков. Птицы, в последнее время вокруг были птицы...

Кроме меня, на остановке больше не было никого. Трамвая пришлось ждать недолго, минут через десять рельсы принялись плясать, шпалы задрыгались, из-под них стал стреляться гравий, мне попало в шею. Я сидел спиной к рельсам, не потому что плохая примета, а потому, что боялся, что старый просечет все и отправится вдогонку, и снова догонит. А так я еще побежать успею.

Потом показался трамвай. Трамвай был квадратный, красный, облезлый и веселый, звонкий такой. Трамвай тащился медленно и вразвалку, будто вагонный грузчик с большого бодуна. Он проскочил мимо остановки метров десять, затем все-таки тормознул. Дверь с лязгом отъехала в сторону, и я забрался внутрь.

Трамвай был почти пуст. Пара настоящих рыболовов, собака, спящая на задних сиденьях, тетенька-кондуктор, которая, зевая, подошла ко мне и истребовала билет. Я сунул ей сто рублей, сдачи у кондуктора не оказалось, ругаться кондукторше было лень, и она разрешила мне ехать бесплатно. Трамвай с непривычным для меня дерганьем и лязганьем катил вперед, описывал широкую петлю вокруг города, на одном конце местечко Топталово, на другом железнодорожный вокзал. Я смотрел в окно. Думать боялся. Не хотелось все это представлять, страшно было. Неприятно. Когда идешь к зубному врачу, стараешься не думать о бормашинах.

На соседнем сиденье валялась газета, я взял ее и принялся читать. Читал одну и ту же страницу, там рассказывалось про новые зеркальные фотокамеры. Я прочитал про камеры раз десять и больше бы, наверное, прочитал, потом из-за старых, еще со времен войны, пакгаузов показался вокзал. Башенка, роза ветров на флюгере, памятник солдатам, декоративные елочки.

Вокзал приближался. И чем ближе был вокзал, тем беспокойнее мне становилось. Сердце стучало, руки позорно и мелко дрожали, под коленками ощущалась вялость и холодок. Как будто я должен был скоро драться. И еще одна штука. Я вдруг чрезвычайно остро, даже до какой-то болезненности почувствовал мир и, наверное, его красоту.

Иногда в книжках я читал рассказы людей, которых собирались расстрелять или там повесить, но по каким-то причинам не расстреляли и не повесили. Так вот, эти люди потом рассказывали, что мир в последние минуты становился ослепительно ярким. Они начинали чувствовать воздух, они начинали чувствовать ветер, они слышали, как ругаются на чердаках голуби, слышали запахи из окон окрестных домов. Некоторые даже утверждали, что начинали чувствовать все свои органы. Легкие, желудок, почки, как кровь течет по венам, тоже чувствовали. Даже мозг. Хотя уж не знаю, как можно чувствовать мозг.

Эти люди рассказывали, что в один момент, в стремительную блистающую секунду они вдруг понимали, что жизнь не кончается, что жизнь продолжается и дальше.

Со мной произошло что-то подобное. Нет, печенку или там трахею какую-нибудь я не почувствовал, но зато я вдруг увидел. Я увидел, что дурацкий кругляк на шпиле вокзала – на самом деле двуглавый орел в обрамлении лент и пшеничных колосьев. Что в домах по левой стороне чудные длинные окна, а стены блокгауза расписаны разными картинами, выцветшими, уже плохо заметными и все больше на производственные темы. Мужики с молотами и гаечными ключами, женщины с серпами и подойниками.

Я увидел, что на спинке трамвайного сиденья какой-то неудачник Боря написал пронзительное двустишье, посвященное какой-то далекой неизвестной Аде. Может быть, это было имя звезды:

Я люблю тебя, Ада.

Вот такая засада.

Я почувствовал слабый запах папирос и увидел, что большая кондукторша, пользуясь малочисленностью пассажирского состава, потихонечку курит. Что на перегородке, отделяющей водительское место, висит плакат с могучим ротвейлером и надписью «Юра Шатунов». Ротвейлер был грустен, мне захотелось пить. Не от Юры, оттого, что я здорово волновался. Так волновался, что даже принялся ногти грызть. Если бы у меня были сигареты или папиросы, я бы, наверное, закурил.

Кажется, Лара вчера говорила что-то такое. Про болезненное ощущение красоты. Будто я снова увидел рисунок из света, стрелочек и линий. Летящего дракона.

Гор, сокол света.

Трамвай остановился напротив вокзала. Тихо. Утром всегда тихо, особенно на вокзалах. Я обошел вокруг площади, потом обратно. Просто так обошел, без цели какой-то. Прочитал, что было написано на памятнике Павшим Героям. Надо было что-то делать. Потом заглянул в вокзал, он открывался в пять.

Вокзал был пуст. Почти никого. В углу тетка с клетчатыми сумками. Сумки были большие, тетка маленькая, но спать умудрялась как-то сразу на всех.

Возле аптечного ларька скучал милиционер, милиционер поглядел на мои удочки и приставать поленился. Я нагло прошел мимо него в круглосуточный буфет, даже просвистел что-то, марш арктических рыболовов. В буфете нашел много удивительных вещей, буфет оказался похож на нашу лицейскую столовую, только беднее. В продаже имелась жареная рыба, котлеты, копченая, в пупырышках, курица, соленые, без пупырышков, огурцы, маринованная черемша, а также всякие чипсы, шоколадки и разноцветные лимонады. Справа киоск с газетами, пиратскими МР3, DVD, книгами про падение Третьего рейха.

Я оглядел все это великолепие и купил зачем-то бутерброд с сыром и воду в бутылке. Вышел в зал ожидания (справа на стене Карл Маркс в полстены, время прошло, а Маркс остался). Надо было что-то делать, если ничего не делать, то вообще худо будет, начнешь дергаться, а начнешь дергаться – не остановишься.

Тогда я съел бутерброд, выпил полбутылки воды с низкими калориями, черенок от петрушки застрял в зубах, если есть много петрушки, не будешь болеть гриппом.

Это немного помогло. Я постоял, потом вышел на перрон, сел под столбом с часами и стал смотреть на секундную стрелку. Она одна двигалась со щелчками, остальные замерли в полной безнадеге. Это помогало. Смотреть на секундную стрелку и не думать. Не думать.

Не думать.

Старый проснется и пойдет бриться. Будет скоблить станком по лицу, сначала по щетине, потом против, потом будет втирать в себя крем и хлопать себя по щекам. После чего двинет на кухню, чтобы сделать английский завтрак – кашу с бананами, чай с молоком, тост. И когда старый будет намазывать тост вишневым конфитюром, на него снизойдет подозрение. Тост будет отброшен, старый побежит в мою комнату и сразу все поймет. Кинется звонить в милицию и своим разным друзьям. Проснется мать, мать будет орать, а может быть, выть и прикладывать ко лбу огурцы. А потом они меня поймают...

Не думать, не думать, не думать, башка моя бедная...

Я вскочил и побежал к пешеходному мосту. Через железнодорожные пути к мосту, ржавому, с нелепыми небьющимися фонарями, зачем их вешают, не знаю, во гады, сволочи просто какие-то зеленые, крапива...

Быстро забрался наверх. Путей было много, я даже не смог сосчитать. На крайнем правом стоял длинный эшелон с бочками, а больше не было, какая-то странная пустота. Только вороны на проводах, как черные семечки. Опять птицы. Я прошел до конца моста, вернулся обратно и скатился вниз, а на перроне уже был Гобзиков.