Глаза у нее были большие. И такие...

И хотя я видел уже ее глаза, но сейчас все было почему-то не так, никогда не видел таких глаз. В смысле, в жизни не видел. Такие действительно бывают у девчонок в японских мультиках, а у настоящих девчонок не бывают.

А вот, оказывается, бывают.

И выглядела она здорово. Сияющее. Уверенно. Счастливо.

– Я же говорил, – Гобзиков улыбался уже всем лицом. – Она...

Лара шагала легко и спортивно, с рюкзаком, палаткой. К нам.

– Тебя как за смертью посылать, – сказал Гобзиков.

– А то, – подмигнула Лара. – Давно ждете?

– Дамам свойственно опаздывать, – промямлил Гобзиков, он стал смелее как-то. – Это делает их загадочнее...

– Сколько стоянка? – спросила Лара.

– Пятнадцать минут будут багаж грузить, успеем, – сказал Гобзиков. – Чего туда лезть-то, там духота.

– Лучше сейчас. – Лара оглядела перрон.

– Что-то не так? – насторожился Гобзиков.

– Нет, все в порядке, – улыбнулась Лара. – Но лучше заранее. Как ты думаешь?

Она посмотрела на меня. Спросила, как я думаю.

– Да, конечно, давайте зайдем...

Мы направились к вагону. Гобзиков возился, доставал из кошелька деньги, оглядывался, стукал по вагону припасами, кажется, даже специально стукал.

Лара шагала первой, я последним. Мы добрались до пятого вагона, табличка в окне была почему-то перевернута, я подумал, что это, наверное, хороший знак, Лара легко запрыгнула внутрь. Гобзиков поставил в вагон рюкзачище, залез сам. Я подал ему рюкзак. Гобзиков, гремя барахлом, принялся пробираться в тамбур. Меня нетерпеливо оттеснил в сторону какой-то мужик с новой лопатой. Я попробовал протиснуться сразу за ним, но его лопата застряла, он принялся ругаться и выдергивать ее с несколько чрезмерным старанием.

В тамбуре показалась Лара. Протиснулась мимо мужика. Как-то странно на меня посмотрела, я тогда не понял почему.

Я попробовал тоже влезть в тамбур, но Лара меня остановила.

– Слушай, – сказала она, – а воду-то мы забыли.

– Точно... – кивнул я. – Забыли...

– Не сбегаешь? Минут пять есть еще.

– Сбегаю.

Я повернулся.

– Постой-ка!

Я постоял.

Лара глядела на меня. Внимательно, пристально, улыбалась. На самом деле она счастливо выглядела. Затем она приблизилась и заглянула мне за плечо.

Я на автомате схватил себя за шею.

– Что? – испугался снова я. – Еще что-то?

– Больше нет, – сказала она. – Роняйки больше нет.

– Да? А я ничего не почувствовал...

– Беги за водой. Поезд скоро отправляется.

Лара запрыгнула на подножку.

Я побежал на вокзал.

– Только без газов возьми! А то они булькают потом! – крикнула Лара вдогонку.

И все.

В буфете я купил воду без газов, две бутылки. Потом еще бутылку. Подошел к окну. Стекло было пыльное и желтое, между рамами медленно просыпались мухи. Я смотрел на мух. Мухи были черные, синие и зеленые.

Дребезжащий голос под потолком объявил, что поезд отправляется. Я дернулся к выходу и остановился.

Не знаю, что со мной стало. Наверное, я вспомнил десантно-штурмовой вертолет «Беркут» и вращающиеся шестиствольные пушки, направленные мне в лоб. Или еще что вспомнил. Отца. Мать. Рисунки с драконом.

Струсил. Вообще-то.

Голос под потолком напомнил, что поезд отправляется. Паровоз загудел и свистнул. В книжках любят часто сравнивать паровозы с какими-то сказочными животными. Они пышут паром, пыхтят и неуклюже переваливаются на рельсах. Я не видел локомотива, но мне представлялось как раз вот это – большое сказочное животное. Мощное, тупое, добродушное.

Я стоял. Я не осмелился поглядеть в окно. Стоял и разглядывал пуговицы на черном пиджаке Карла Маркса.

Струсил.

Зашипели тормоза, состав лязгнул. Мне стало совсем страшно, я рванулся и прижался рюкзаком к стене. Почтовик уходил с вокзала. Я вжимался в кафель. На стыках рельс колеса стучали, и стекла вздрагивали, и весь зал вздрагивал, пыльная люстра под потолком позвякивала, в буфете плясали по стеклу стаканы, я прикусил щеку, крови не чувствовал.

Минуты через две стало тихо. Только рельсы дзинькали, еще долго дзинькали, а я так и стоял у стены. Мимо меня проковыляла уборщица с ведром и шваброй. Прошел милиционер. Я отлепился от кафеля и вышел на улицу.

Перрон был пуст. Другая какая-то бабка катила тележку с самодельными бутербродами, пивом, кефиром и газировкой, через семнадцать минут прибывал состав, идущий к северу.

Зачем-то я побрел к мосту. Остановился возле столба с часами. Секундная стрелка больше не двигалась, часы остановились.

Лара обо всем догадалась. Наверное. О том, что я думал. О том, что я струсил.

И отправила меня за водой.

Не знаю...

Другое зато знаю. Знаю, что, когда с вокзала ушел последний вагон, странное время закончилось.

Да.

Странное время закончилось.

Лето я провел в Новой Зеландии. Это получилось неожиданно.

Вечером того дня, ну, когда они ушли, я заболел. Вдаваться в подробности не хочется.

Через четыре дня я пришел в себя, стал чувствовать себя немного лучше, и старый, по совету врачей, повез нас с матерью в Новую Зеландию. И два месяца были сине-молочные реки, зеленые холмы, горы с белыми острыми верхушками и леса, дремучие до крайней степени.

Старый потом улетел домой, а я с матерью остался, все лето мы жили в маленьком домике возле озера, и у нас не было даже телевизора, а по радио все программы были на английском.

В Новой Зеландии мне понравилось. Там было как-то не по-настоящему. Природа была какая-то крупная, никакой мелочи почти не встречалось, отчего, наверное, и создавалось ощущение ненастоящести. Особенно небо было ненастоящим. Казалось, что, стоит ткнуть в это небо пальцем, небо треснет и откроется другой, просторный и чистый мир. Только я старался об этом не думать.

Потом лето кончилось, и я в самом деле поехал учиться в Москву, на подготовительное отделение полиграфического техникума. В Москве ощущение ненастоящести растаяло, вместо него появилось чувство непроходимой общей бессмысленности, с которым я прожил до весны.

Весной приехал старый, и я упросил его забрать меня из полиграфического техникума. Я решил поступить в авиационное училище, туда брали в довольно юном возрасте, правда, тоже на подготовительное отделение. Старый на авиационное училище согласился, и мы отправились сдавать документы и проходить комиссию.